Огни Новороссийска (Повести, рассказы, очерки) - Борзенко Сергей Александрович. Страница 52

Я достал портсигар. На крышке бросилась в глаза свежая гравировка: «Дорогому Володечке в день нашей свадьбы. От Иры. 13. V. 1941».

В подвале Ковешников беспрерывно требовал огня. Артиллерия с Таманского полуострова работала на всю мощь. Тяжелый 152-миллиметровый снаряд разнес один танк, и Ковешников по радио передал артиллеристам благодарность от десантников. Но огонь пушек мало- помалу затухал и наконец прекратился совсем.

В штаб со всех сторон все больше приходило сведений об убитых офицерах, о нехватке гранат и патронов, о разбитых минометах и пулеметах. В разрушенных сараях, прилегающих к штабу, появлялось все больше раненых. После кровопролитного боя были сданы один за другим три господствующих над местностью холма.

— Бросайте свою писанину, идите на правый фланг. Вы отвечаете за него головой, наравне с командиром батальона, — приказал мне Мовшович.

Я пошел через кладбище, оттуда хорошо был виден левый фланг, на котором с пятьюдесятью бойцами дрался раненный в руку подполковник Иван Константинович Расторгуев. Видно было, как туда шли семь танков с автоматчиками на броне. Потом я узнал, что их встретил со своим батальоном и уничтожил майор Александр Клинковский, будущий Герой Советского Союза.

По дороге встречались отходящие бойцы.

— Куда? Хотите, чтобы всех перетопили, как щенят?

Они возвращались со мной, ложились в цепь, сливаясь с цветом земли. Прошедшие мимо, выйдя на гребень, откуда виднелось море, сами возвращались назад: отступать было некуда.

Время тянулось страшно медленно. Все ждали наступления ночи.

Фашисты усилили нажим. В центр нашей обороны просочились автоматчики. Два танка подошли на расстояние ста метров к командному пункту. Весь наш «пятачок» простреливался ружейным огнем. Положение было критическое. Казалось, было потеряно все, кроме чести. Кто-то предложил послать последнюю радиограмму: умираем, но не сдаемся. Напряжение достигло высшего предела.

И тогда Мовшович, решительный и бледный, собрал всех командиров и повел их в офицерскую контратаку. Шли без шинелей, при орденах, во весь рост, не кланяясь ни осколкам, ни пулям, навстречу атакующим оккупантам. Их было раз в десять больше, с ними были танки и «фердинанды», а у нас по десятку патронов на брата.

На душе было удивительно спокойно. Чуда не могло быть. Каждый это знал и хотел как можно дороже отдать свою жизнь.

Стреляли из автоматов одиночными выстрелами, без промаха, наверняка. Враги падали и почему-то напоминали разбросанные по полю кучи навоза. И, как бы подтверждая мои мысли, идущий рядом матрос сказал:

— Пришли на нашу землю, чтобы лечь в нее, удобрить своими трупами.

— Вперед, храбрым помогает счастье!

Я узнал крик Мовшовича. Обрадовался: значит, он пока жив.

И вдруг молодой голос торжественно запел!

Пел раненый лейтенант комсомолец Женя Малов. Кровь из разбитой головы заливала его лицо, по которому осколок прошелся раньше, чем бритва. Песню подхватила вся атакующая цепь. Я, никогда не певший, тоже присоединился к хору. Не знаю, как кого, а меня песня убеждала, что мы не умрем, враг не выдержит и побежит. Закатывалось солнце, и все наши ордена и медали казались как бы сделанными из чистого золота.

Расстояние между нами и фашистами неумолимо сужалось. Они бросили против нас и танки, и самоходные орудия, и минометы, и пехоту. И тут после долгого перерыва вновь заработала артиллерия с Тамани, Она накрыла врага дождем осколков, но это было только начало возмездия. Двадцать один штурмовик с бреющего полета добавил огня. А мы все приближались к противнику.

Гитлеровцы стали поспешно отходить, десантники устремились за ними, подхватывая брошенные автоматы и винтовки и стреляя из них. В воздухе упорно боролись приторно-сладковатая пороховая вонь и тонкий запах запоздалых осенних цветов.

В одном месте нас накрыла артиллерия. Пришлось залечь. Впереди сутулился кустик полыни. Я сломал веточку, растер ее между пальцев. Сознаюсь, никогда раньше не знал, что так хорошо пахнет полынь. Трудно расстаться с этим благоуханным запахом навсегда.

Прилетели два самолета, поставили дымовую завесу, словно туманом затянувшую берег. Быстро темнело. Увлекшись боем, мы и не заметили, как к берегу подошли наши суда. Прибыл командир дивизии со своим штабом, а с ним десять орудий и тысяча пятьсот активных штыков. Выслушав рапорт Ковешникова, полковник Гладков бросил свои батальоны на врага. Гитлеровцы, имевшие перед этим дело с истекающими кровью остатками десанта, пережидали артналет, чтобы окончательно раздавить нас, но вдруг увидели перед собой массу свежих, устремленных вперед солдат. Не принимая боя, фашисты отошли на свои утренние позиции.

Девятнадцать танковых атак, поддержанных двумя полками пехоты, были героически отбиты небольшим десантом в первый день высадки.

С группой офицеров я вернулся в штаб. С появлением командира дивизии и подкрепления все вздохнули с облегчением, вспомнили, что можно утолить жажду, съесть по сухарю, выпить по глотку водки. В штабе оказалось «Знамя Родины» с моей заметкой. В кожаных мешках с боеприпасами, сухарями и водой, сброшенных самолетами, оказалось несколько тюков газет.

Обо всем виденном и пережитом я написал очерк под заголовком «День первый». Доставить его в редакцию взялся раненный в ногу и эвакуировавшийся в тыл капитан Николай Ельцов. Пакет был вручен ему. Многие офицеры дали ему открытки с просьбой опустить в ящик полевой почты. Содержание открыток было мирным и нежным, как будто посылались они не с фронта, а из дома отдыха. Никто ни единого слова не написал о только что пережитом.

Тревожная ночь прошла быстро. Но нам все же удалось забыться часа на два на полу, закрывшись с головой шинелями и тесно прижавшись друг к другу. Мы раскрывали глаза при взрывах, сотрясавших дом, и тут же вновь засыпали. Сквозь сон я слышал, как неутомимый Ковешников отдавал команды.

Утром я ушел на наблюдательный пункт морского батальона и видел, как над Таманью в розовом небе занималось веселое солнце нового дня. Наблюдательный пункт помещался в усадьбе, окруженной каменным белым забором. Здесь я встретил девушку, которая, выскочив из мотобота, полезла через колючую проволоку на минное поле. Тогда я потерял ее из виду и не смог записать фамилию. И вот встретил ее перевязывающей раны морякам. Она назвалась Галиной Петровой.

За ночь Беляков полностью восстановил положение, заставив оккупантов спуститься в противотанковый ров, густо ощетинившийся ежами. На переднем крае со вчерашнего вечера в снарядной воронке лежал раненый Цибизов. Два моряка пытались вывести его, но были ранены. Тогда командир роты, добродушный, смуглолицый украинец Петр Дейкало, выдвинул вперед снайперов, и они уничтожили оккупантов, мешавших подобраться к раненому лейтенанту. Через час Цибизова вынесли, и я увидел, как Петрова пеленала его бинтами.

Цибизов был смертельно ранен. Он узнал меня, попросил:

— Напишите в «Красный флот», чтобы все моряки могли прочесть про моих ребят. — Лейтенант задыхался, с трудом выговаривая слова. — Напишите про краснофлотца Отари Киргаева, он в первую минуту перебил из автомата прислугу прожектора… Ослепил фрицев…

Я разговорился с Петровой. Она была комсомолка из Николаева, и я рассказал ей, как мы — группа армейских корреспондентов — последними оставляли ее родной город.

— Из Крыма совсем близко до Николаева и до Одессы, — сказала девушка, и в ее словах прозвучала уверенность, что скоро наши освободят эти города.

Это была наша последняя встреча. Петрова отличилась в боях, была смертельно ранена. Правительство присвоило ей посмертно звание Героя Советского Союза.

Появились вражеские самолеты. Они снизились и, делая медленные коршуньи круги, выглядывали добычу. Семь раз они бомбили наши боевые порядки, но вреда причинили мало.

Все утро в чистом, безоблачном небе шли воздушные бои, за которыми с волнением наблюдали десантники. Два «мессершмитта» и один «юнкерс» комками огня упали на советский берег Крыма.