Серебряный волк - Гореликова Алла. Страница 46

Отец Исидор звякает в колокольчик и приказывает заглянувшему в дверь монашку:

— Пришлешь ко мне брата Покаяние, потом отведешь сего юношу в приемную.

Монашек испаряется.

— Ты готов подождать, сын мой? — спрашивает отец Исидор.

— Да, — выдавливаю я. Понятно, что большего уже не добьюсь…

— Брат Покаяние выйдет к тебе. Возможно, он даже согласится оставить нашу обитель… на какое-то время. Но я прошу тебя помнить, что его место — здесь. Не склоняй его ко греху.

— Вы так говорите, светлейший отец, будто из нас двоих старший — я.

— В нем нет смирения, — качает головой отец Исидор. — Жизнь вне стен обители не пойдет ему на пользу. Я тревожусь за его душу.

— Моей сестре пятнадцать, — говорю я. — Может, она уж скоро замуж соберется. Но у нее никогда не было деда. А он… Наверное, он и не знает о том, что мы с ней есть на свете, ведь он и матушку нашу видел последний раз еще до ее замужества. Вряд ли его душу погубит наша любовь, светлейший отец. Как я помню, нас учили, что любовь спасает…

— Вас учили правильно. — Отец Исидор помаргивает и вздыхает. — Что ж, пусть будет, как судил Господь. Я не стану препятствовать… Иди, сын мой. Брат Служение отведет тебя.

Я оглядываюсь: давешний монашек, оказывается, уже торчит в дверях.

— Благодарю, отец Исидор, — прощаюсь я. И выхожу вслед за молчаливым братом Служение, с немалою досадой осознав, что дед войдет через ДРУГУЮ дверь — и я даже взглядом с ним встретиться не смогу…

Что ж, значит, придется ждать.

В приемной мрачно и холодно, единственный тусклый светильник едва теплится. И даже лавок нет, зато стены исписаны фресками, — жаль, видно плохо. Днем здесь, наверное, красиво и даже торжественно. А сейчас — потрескивает светильник, выхватывает из густой тьмы то край одеяния святого, то строгие глаза… Вот интересно, почему у них у всех глаза — строгие?

Я так и не понимаю, откуда появляется дед. Просто выходит из тьмы, на удивление бесшумно, и говорит с явственной усмешкой:

— Ну, здравствуй… внучек.

— Ты поедешь со мной? — прямо спрашиваю я. Почему-то невыносимым кажется каждый лишний миг неизвестности. — Пожалуйста. Ты нам нужен.

— Поеду, — так же прямо отвечает мой дед. И я думаю: жаль, что не успел он познакомиться с отцом! Они бы друг другу понравились.

День у Олли проходит как во сне. «Морской змей» гудит. Я так понимаю, здесь собрались бывшие дедовы стражники… Медленно, но верно пустеет сорокаведерная бочка со старым вином, забредший на дармовое угощение менестрель разливается соловьем, и дед, пьяный в дым, хохочет вместе со всеми над похабными песенками и пускает слезу от любовных баллад…

Дед сбросил рясу и сбрил бороду — и оказалось, что он совсем еще не стар. Уж всяко помоложе Лютого. Сухая фигура воина, твердый взгляд, упрямый — в точности как у Софки! — рот; Свет Господень, представляю его восемнадцать лет назад! И такого волчару смогли упрятать в монастырь?! Эх, дед… видно, крепко вас Грозный в кулаке держал.

Софка сидит рядом с дедом, молча, как подобает юной девушке в обществе мужчин. Учитывая, что обычно сестренка без зазрения совести пренебрегает правилами этикета… Стесняется, видно. Впрочем, если уж блюсти этикет, ей здесь и вовсе не место. Но дед то и дело посматривает на нее, и в суровых глазах мелькает нежность. Пусть уж.

А мне натянули на голову алый берет, с шуточками: покажи, мол, наследник, что умеешь! — и я, посетовав, что нет с собой лука, метал ножи на спор. А потом дед спросил, откуда шрам, и следующий час я рассказывал об Орде и о нашей службе на южной границе. И Софка ахала в голос и говорила: «Два дурака, вы хоть знаете, как мы за вас волновались?!»

Да, замечательный получился день… Наутро мы выезжаем в Корварену, а под вечер меня накрывает.

Ярость. Ненависть. До умопомрачения, до звенящей пустоты в голове. Лека?

Что-то с посольством, с переговорами?

Спокойно, спокойно… не надо поддаваться. Гнев — не советчик. Я глубоко вдыхаю. Медленно выдыхаю. Еще. Снова. Разжимаю стиснутые добела кулаки. Отпускает?

Показался — очень кстати! — постоялый двор, и я предлагаю задуматься о ночлеге. Дед соглашается сразу — как мне кажется, с облегчением.

Всю ночь меня мучают кошмары. Вязкие, липкие… Я просыпаюсь в холодном поту и не могу вспомнить, что снилось, — но снова засыпать боюсь. Еле дожидаюсь рассвета. И только в дороге начинаю чувствовать себя немного лучше.

Дед держится в седле напряженно: отвык. Вот и плетемся мы шагом… Да ведь и некуда торопиться. Софка едет с дедом стремя в стремя. Я слушаю их сумбурный, без толку пытающийся охватить все и сразу разговор: о Готвяни, и старых временах, и о маме с папой, снова о Готвяни — и о Славышти; и о Кареле, а как иначе. Слушаю, а у самого дерут душу Лекины кошки. Я помню его вчерашнюю ярость. Прах меня забери, я его понимаю! Взглянуть в глаза убийце — и отпустить… да пропади она пропадом, такая политика!

Ничего, думаю я. Ничего, Лека. Мы вернемся. И вот тогда… тогда они нам ответят. За всех.

Мы подъезжаем уже… что там до Корварены остается — час, много два. Как вдруг рвануло сердце — и становится пусто. Будто душу выдернули. Я чуть с коня не падаю… и какое-то время, несколько долгих мгновений, ошалело удивляюсь: с чего бы?! А потом… понимание бьет под дых, сквозь непроглядную тьму и неземной свет… Свет Господень… Лека!

Софка понимает почти сразу. А вот я не сразу услышал ее: «Скачи!» — плохо, оказывается, слышно на границе меж нашим миром и Светом Господним.

— Скачи, не жди нас! Я с дедом останусь, доедем… Скачи!

В галоп, да. Скачи, скачи, скачи… выбивают копыта по едва просохшей после ночного дождя дороге… скачу, скачу… Лека, нет! Я не верю, не хочу верить, что уже опоздал! Я знаю… всей шкурой знаю… но я не хочу верить!

Я бросаю взмыленного коня, не оглянувшись. Найдется кому позаботиться! А мне… вон, сэр Оливер навстречу идет…

— Где?..

— Я ждал тебя… пойдем. — Он боится встретиться со мной взглядом. — Нина сказала мне… что вы с ним… что ты узнаешь сразу.

— Как? — выдыхаю я.

— Стрелок. С крыши… с крыши трактира, туда забраться любой мог… Но выстрел, выстрел! Через всю площадь — и в сердце…

Я задыхаюсь, хватаю ртом стылый воздух.

— Поймали?

— Люди поймали. Увидели… ты ж знаешь, парень, как сейчас люди… — Сэр Оливер умолкает.

— Ну?!

— Толпа, — горько винится капитан. — Один дурак нашелся, ляпнул в запале не то… и страже достался тепленький труп. Опоздали.

— Умный, — бросаю я.

— Кто?

— Дурак… тот, что ляпнул не то.

Карел стоит у наших дверей, прислонившись к косяку. Из комнаты слышится неторопливый речитатив заупокойной молитвы.

Не знаю, сколько я смотрю… просто смотрю Леке в лицо. Долго, наверное. Что-то говорит отец Готфрид, настойчиво заглядывая в глаза. Потом появляется королева… и, видно, решает помочь мне по-своему: мир вокруг становится вдруг четче, обретает связность, время и звуки.

— Амулет с него сними, — говорит королева. — Нельзя оставлять.

Правда, вспоминаю я, нельзя. Привычно развязываю «счастливый узел». Кладу на стол. С удивленного лица королевы взгляд перескакивает на Карела. И я, спохватившись, спрашиваю:

— Где стрелок?

— Пойдем, — глухо отвечает Карел.

Стрелка бросили на заднем дворе. Он не слишком-то походит на человека… Ну да, толпа. Но все же, все же…

— Наш, — говорю я Карелу.

— Точно?

Еще бы не точно… Чем же тебя купили, Мелкий?! Ты ж… Мы ж тебе всю жизнь верили… всю жизнь… Ты ж был — своим!

— Знаю его.

— Так, значит, — цедит Карел. — Тифаний, значит… Эй, кто тут! Капитана ко мне, живо! Ах ты ж, сволота… Коней седлайте!

— Когда они уехали, Карел?

— Утром.

— Не догоним.

— Что-о?!

— Не догоним, говорю. Своих коней с нашими не равняй.