Конец великой войны (По страницам военной фантастики) - Фоменко Михаил. Страница 12

Пятого августа, к концу дня, фельдмаршал фон Эбергардт собрал свой главный штаб. Несмотря на свой оптимизм и безрассудный темперамент, он был беспокоен. Сведения разведчиков говорили ему, что турецкая армия находится на хорошем месте, хорошо вооружена и превосходит противника численностью. Действовать непрямодушно не было в его натуре. Он сообщил все полученные им сведения и сделал вывод, что одержать победу над врагом можно только при быстром наступлении. Некоторые офицеры одобрили это. Другие молчали; некоторые критиковали вежливо, но настойчиво, установленные позиции. Главным возражателем был граф Зрини, пользовавшийся за границей славой самого искусного из австро-венгерских генералов.

— Если мы начнем битву при данных условиях, — закончил он, — мы будем окружены через несколько часов… и мы должны будем считать себя счастливыми, если оставим в руках врага только половину армии. Австро-венгерская армия имеет такой вид, точно она сгруппирована для капитуляции.

При этих словах генералиссимус вздрогнул, бледный от холодной ярости.

Это был маленький толстый человек, нервный, энергичный до жестокости, с лицом Суворова, с мистическими глазами, с жестким ртом, с энергичной и короткой речью. Он поднял свою волосатую руку и сказал:

— Капитуляция, если мы не исполним своего долга! Блестящая победа, если мы выкажем энергию и необходимую активность!

— Простите, ваше сиятельство, — тихо возразил Зрини, — но здесь дело не в активности и не в энергии. Я, конечно, разумею, что мы все исполним свой долг и сумеем умереть без слабости. Но одно из двух: или мы идем на врага, и тогда мы подвергнемся разгрому, рассказ о котором возбудит жалость даже в наших злейших врагах; или мы ожидаем нападения и тогда неизбежно, что мы будем окружены. Ваше сиятельство знает, что мы отнюдь не можем рассчитывать на штыковой бой!

Эбергардт в бешенстве кусал усы. В глубине души, под влиянием непобедимых инстинктов и по атавизму, унаследованному от целого ряда военных предков, он питал глухое доверие только к непосредственной схватке солдат. С другой стороны, при всей своей посредственности в качестве генералиссимуса, он сознавал, насколько разрушительна сила новых вооружений. Он спросил глухо:

— А что надо делать, по-вашему?

Граф Зрини на минуту поколебался. Затем, немного бледный, пониженным голосом, но с большой твердостью сказал:

— Мы погибли, если в эту же ночь вы не прикажете отступить…

— Это — поражение… это — позор, — пробормотал Эбергардт.

— Это — спасение. Мы можем занять в семи верстах отсюда назад превосходное для обороны поле сражения, откуда турки никогда нас не смогут вытеснить. Там мы будем ожидать подкреплений. Наше теперешнее худшее положение зависит только от немного медленной мобилизации. Но Австро-Венгрия гораздо более могущественный резервуар людей, чем Турция. В конечном итоге, у нас будет превосходство в численности…

— А если нас атакуют во время отступления?

— Если отступление хорошо задумано и выполнено, неприятель, в крайнем случае, может нас только беспокоить, и притом с большой опасностью для себя!

— Но вы оставляете без внимания моральный эффект! — горько заметил главнокомандующий… Отступление неизбежно будет похоже на поражение…

— Без сомнения, — пробормотал Зрини, — и только об этом я беспокоюсь. Но можно ли уравновешивать это беспокойство, хотя бы сильное, неизбежной катастрофой?

Наступило молчание. Все члены главного штаба, даже наиболее оптимистически настроенные, были омрачены заявлением графа, которого каждый считал искусным солдатом и человеком неподкупной честности. Если он советует отступление, это значит, что у него имеются основательные причины!

В момент, когда главнокомандующий хотел снова заговорить, в дверь зала, где заседал совет, постучали.

Эбергардт нахмурил брови и сказал:

— Господа, должно быть, есть новости.

В открытой двери увидели два силуэта. Один был начальником аэростатов, а в другом, одетом в штатском, генерал узнал г. Дельстана, делегата института Беккереля-Кюри. Эбергардт принял ученого и его сотрудников с крайним недоверием и с некоторого рода антипатией. Он совершенно не верил в этих «лабораторных крыс». Он полагал, что военными вопросами, идет ли речь о снарядах, веществах или методах, должна заниматься одна армия. Понадобилось нарочитое настояние императора и военного министра, чтобы он помог г. Дельстану в его миссии.

Однако, в этот вечер, озабоченный своей страшной ответственностью перед страной и историей, он почувствовал при виде изобретателя как бы некоторый проблеск надежды. Рапорт начальника аэростатов увеличил это настроение. Действительно, он заявил, что крайнее правое турецкое крыло продвинулось вперед. Каждый понял важность этого сообщения, и лица покрылись тенью. Но Эбергардт, отпустив начальника аэростатов, обратился к г. Дельстану и спросил его почти сердечным тоном:

— Имеете ли вы для нас какие-нибудь сообщения?

— Да, — ответил г. Дельстан. — Наши приборы готовы… Они могут начать свое действие даже сегодня ночью.

— И вы надеетесь получить удачный результат? — воскликнул маршал с жаром, смешанным с недоверием.

— Надеюсь, — ответил Дельстан твердым голосом. — Человеческие дела, как бы хорошо они ни были рассчитаны, подвержены сомнениям. Но я имею серьезные причины полагать, что наше содействие не будет недействительным.

Острое волнение и непреоборимый инстинкт чудесного охватили эти белые и седые головы. Особенно глубоко взволнованы были те, кто знал, как осторожны были ученые из института Беккереля-Кюри в обещании чего бы то ни было без почти полной уверенности.

— Хорошо! Хорошо! — сказал генералиссимус, зараженный волнением всего собрания. — И что же я могу для вас сделать?

— Для нас, — сказал химик тихо. — Я полагаю, что мы обеспечены от неожиданностей благодаря предоставленным нам вами многочисленным караулам. Наша частная служба аэростатов не указала нам поблизости ни одной турецкой группы… Значит, все говорит за то, что у нас будет время для действий… Если бы я осмелился дать вам совет, то я сказал бы, чтобы вы послали ускоренным шагом десять тысяч человек на крайний правый флаг неприятеля и столько же на крайний левый… Каждая из этих двух дивизий должна быть готовой окружить турецкую армию по первому приказанию…

— Кажется, вы предвидите с нашей стороны движение обхвата? — вмешался граф Зрини.

— Да, — сказал спокойно Дельстан. — Если наш опыт удастся, то обхват врага сделается возможным.

— Несмотря на меньшее количество моих войск?

— Несмотря на меньшее количество ваших войск.

Это произвело впечатление. Граф спросил снова:

— А когда, по вашему предположению, эта операция будет возможна?

— С рассвета завтрашнего дня.

— Сможете ли вы дать нам уверенность в этот момент?

— Я полагаю. Наши приборы позволят нам прийти к этой уверенности: если же нет, то всякая научная уверенность невозможна…

— Хорошо! — сказал Эбергардт, лицо которого сделалось красным, а глаза метали молнии… — Сейчас мы обсудим ваше предложение. Что касается меня, то я полагаю, что его можно принять.

— Да, — прибавил раздумчиво Зрини, — его можно принять… если не потерять соприкосновения…

Дельстан поклонился и вышел. Военный совет возобновил свое совещание.

Настала ночь, тихая и братская, испещренная бесконечным множеством серебряных звезд. Как только сумерки окончились, турецкие и австро-венгерские огни были погашены. Обширные равнины могли бы спать в полумраке, если бы не аэропланы и дирижабли, которые пересекали пространство. Последние выпускали длинные струи света, особенно на полосе, отделявшей обе армии (так как здесь можно было ожидать сюрприза), а также на флангах. Обширное пространство оставалось неисследованным. Из-за расстояния и разных препятствий, оно могло быть освещено только огнями занимавших его частей войск. Поэтому оттоманские разведчики не могли видеть удалявшейся инфантерии, за которой следовала пехота с крайнего правого и крайнего левого фланга австрийцев.