Прорицатель (СИ) - Пушкарева Юлия Евгеньевна. Страница 102

Чибис оборвал игру на последнем звуке — резком и решительном, точно треск рвущегося холста или взмах косы — и Белка вздрогнул, возвращаясь к реальности. Не было никакого лета, травы и сосен; только ночь, море и палуба, открытая всем ветрам.

— Хорошо...  — сказал Волк, стоявший, как оказалось, совсем рядом; Белка не слышал, как он подошёл, и чуть сухарь не выронил. После трепетной мелодии его надтреснутый голос резал слух. — Хорошо он играет, шельма. Правда ведь?

— Да, — осторожно согласился Белка. — Очень.

— Совсем молодой ещё, — продолжил Волк, будто не расслышав и как-то странно глядя на Чибиса, который сосредоточенно протирал дудочку лоскутом, — а тоже — столько гнили видел... Всё война, будь она проклята. Вот ты, — он неожиданно ткнул пальцем Белке в грудь и обвинительно уставился на него; Белке в страхе подумалось, уж не приложился ли Волк к фляжке вьёнге. — Ты, небось, рад, что плывёшь на Армаллион? Рвёшься в битву, а? Доблесть свою доказывать?

— Ну...  — протянул Белка, на всякий случай отодвигаясь и ёжась от налетевшего ветра. — Не то чтобы доблесть...

— Ага, значит, на других поглядеть охота?

— Ну да... Поучиться, — Белка всё ещё не понимал, откуда в загрубелом лице Волка такое любопытство с зачатками свирепости. — Если я стану дружинником, я ведь должен знать... Разве это плохо?

Чибис на другом конце палубы поднялся по окрику и направился к вёслам, запахнув плащ — пришла его очередь. Он спрятал свою дудку, смехом ответил на чью-то колкость, подышал в горсть ладоней, пытаясь согреться... Что-то неуловимо-прекрасное покинуло его облик вместе с музыкой, и теперь это был просто Чибис — такой же, как всегда.

— Да нет, не плохо, — вздохнул Волк, точно потеряв к нему интерес. — Всё верно. Время учиться убивать... На вот, — он запустил руку за пазуху и вытащил что-то тёмное, скомканное. — Держи. Тебе она больше пригодится, а я не хочу руки марать.

Белка взял вещь и понял, что это шапка — пушистая, соболья, под стать воину вроде Волка. А потом догадался, какая именно — одна из тех, которые раздавали в войске от имени хайлира как тайное оружие Империи. Белке стало жутко, и он не знал, от чего больше — от слов Волка или его внезапного подарка.

— Мне не положено, — он протянул шапку назад, но Волк лишь досадливо отмахнулся. — Я же только оруженосец, я и биться-то не буду...

— И слава Бдящему, что не будешь, — сурово оборвал Волк. — Говорят тебе, забирай. Не учили, что старшим не перечат?

— Но тогда ты останешься без защиты...

— Уж я как-нибудь разберусь; всю жизнь обходился без сопливой заботы и колдовских штучек, и сейчас ничего не поменялось... Забирай. И, как доплывём, не суйся под клинки и драконье пламя. Держись ближе к Карпу, парень, — Волк развернулся и ушёл к трюму, громыхая сапогами, оставив Белку тонуть пальцами в дорогом меху, а мыслями — в догадках.

Волк что, считает бесчестьем скрываться за магией шапок? Ищет смерти? Хочет защитить Белку? А может, всё сразу?...

Белка прижал подарок к груди и огляделся — не видел ли кто. Кажется, нет... Как бы там ни было, надо хорошенько спрятать шапку, не то первый же десятник скормит его рыбам в наказание. И ни за что не поверит, что Волк отдал её сам.

Прибыв на Армаллион, Серый Князь очень быстро разобрался в ситуации — даже быстрее, чем предполагала Сейхтавис. На берегу, возле пышущего жаром, громадного чёрного ящера у них состоялся довольно короткий разговор, и на следующее утро предательница-Верховная без суда была заперта в той самой темнице, где накануне томилась беременная Ашварас.

Откровенно говоря, Сейхтавис и не протестовала. Она чувствовала себя такой измученной и опустошённой; а точнее — вообще себя не чувствовала. Будто вместе с рукой Ашварас отрубили её душу. Она как бы со стороны, с лёгким недоумением наблюдала за собой, оставшейся за тяжёлой дверью с засовом, за собой, свернувшейся на набитом соломой тюфяке и оставшейся в полном одиночестве. Князь приставил к ней сменявшихся охранников из своей дружины, и они обращались с ней очень почтительно: называли, точно в насмешку, «Верховной» или «госпожой жрицей», рвались исполнить любую мелкую просьбу, спрашивали, не нужно ли чего добавить к и так недурной еде... Впрочем, Сейхтавис почти и не ела — разве что жевала изредка безвкусный хлеб, чтобы хоть чем-то себя занять, да чертила взглядом узоры на каменной стене.

Равнодушие охватило её, и даже доходившие «сверху» новости почти не занимали. Жрицы, может, и решились бы на восстание, но на стороне Князя была сила, а они всё-таки оставались горсткой женщин. К Сейхтавис, разумеется, не пускали никого из них, поэтому судить о настроениях в Ордене она не могла; но стражники делились сплетнями более охотно, чем одобрил бы Князь. Сейхтавис знала, что Храм и Армаллион готовятся к осаде, что Князь подновляет укрепления и проверяет запасы, что он покрыл берег сторожевыми постами, а в гавани оставил ладьи с частью воинов. Из города выпускали только по особому разрешению, и, несмотря на разумную основательность действий Князя, там, судя по всему, царила паника; один из стражников со смехом рассказывал, что женщины ударяются в рёв и рвут на себе волосы даже при виде рыбацкой лодочки на горизонте — так боятся имперских кораблей.

Сейхтавис не знала, где Князь держит драконов — в самом Армаллионе или в окрестностях Храма. Они явно наводили ужас на горожан и жриц, а может, и на княжеское войско. Иногда Сейхтавис слышала отдалённый рёв, и тогда ей казалось, что стены содрогаются. Стражники уверяли, что в городе что ни день, то пожары, и власти возмущаются, но, конечно, не в открытую — кто рискнёт пойти против Серого сиятельства?... А вообще-то «они твари добрые и огнём редко дышат, коли сытые», как уверял один из них. Мясом, как все надеялись, Князь предусмотрительно запасся.

Сейхтавис больше не гадала, кто победит в этой войне; ей вообще стало трудно сосредоточиться на этом. Она и молиться-то толком не могла, а уж вопросы о Князе и Императоре и вовсе скрылись в тумане. Ашварас, одна Ашварас занимала её — она хотела и не смела спросить о ней, попросить её увидеть. Вина мучила жрицу, грызла изнутри, и она снова и снова теребила порез на руке, не давая ему до конца затянуться — словно лишь это и держало её в мире живых. Богиня отступилась от неё, перестала слышать, она не прощена — это всё, что Сейхтавис знала, и не могла думать, не могла спать. Каждую ночь она металась в каком-то полубреду, и стражники первое время чесали в затылках, не представляя, чем ей помочь; она то бормотала о каком-то жемчужном браслете, то сбивалась на заклятия на чужом языке, то, покрываясь испариной, жаловалась на жар. Сейхтавис мерещилась сестра, лицо которой она едва помнила, и давно умершие родители в далёком северном селении на материке, а ещё — почему-то местная повитуха, грозная, мужеподобная старуха Медведица; в детстве Сейхтавис — тогда ещё Змейка — ужасно боялась её.

— Надо найти Медведицу, обязательно надо...  — твердила Сейхтавис, скребя ногтями по тюфяку, и стражник, смущённо переглядываясь со своим товарищем, осторожно промокал мокрой тряпицей её пылающий лоб. — Она облегчит роды... Тогда ей не будет слишком больно... Ей не должно больше быть больно...

— Всё будет хорошо, госпожа жрица, — говорил воин, кутая в одеяло дрожащую женщину. — Всех найдём, никому не будет больно...

— И она простит меня? — жарким шёпотом спрашивала Сейхтавис, распахивая покрасневшие глаза; стражник отшатывался, натолкнувшись на этот безумный взгляд.

— Обязательно простит, — успокаивающе произносил второй воин. — Поспите, госпожа, Вы больны и устали.

— Нет, не могу, — и Сейхтавис, обмякнув, откидывалась обратно на тюфяк; судорожно вздымалась от каждого вдоха её узкая грудь, и резко выступали приоткрывшиеся ключицы. — Она не простит меня, никогда не простит... Какой милый крепыш, вы только посмотрите — пухлые щёчки, горластый... Он будет воином, храбрым воином, но не жестоким, не как отец... О Матерь, она никогда не простит меня...