Москва Ква-Ква - Аксенов Василий Павлович. Страница 33
Он снял халат. Никаких жиров, хотя слегка, самую чуточку, чуть-чуть боковины нависают над краем плавок. Грудная клетка, однако, слегка чуть-чуть дисгармонична. Ага, следы пулевых ранений, три маленьких кратерка, по диагонали в ряд. Должно быть, стреляли из автомата в упор.
«Этот парень, ну вон тот, на кого все смотрят, как видно, воевал всерьез», – сказал я.
Тут я заметил, что Глика и Дондерон впервые обменялись взглядами. Прочесть эти взгляды мне не удалось.
«А вы знаете, кто это, Такoвич? – с некоторой лукавинкой спросила Глика. – Семижды лауреат Сталинской премии Кирилл Смельчаков». «Вот это да! Ну и ну! – вскричал я с непосредственностью провинциала. – Неужели тот самый, „поэт Надежды“?!»
«Кирилл!» – Глика подняла обе руки над головой и стала как бы полоскать кистями воздух. Странный жест: с одной стороны, знак капитуляции, а с другой – полная легкомысленность. Поэт отыскал ее взглядом и мгновенно просиял. Отличный кадр: поэт, просиявший при виде девушки. Он показал жестами свои намерения: сейчас, мол, искупаюсь и подойду. Пощелкал по циферблату часов на запястье. Показал перстами цифру 10. Пошел к воде.
«Глика, видите, часы забыл снять этот ваш… товарищ… Хотите, догоню?» Настроение у меня пошло вниз. Хотелось прекратить весь этот дурацкий флирт, обмен подколочками. Радио над пляжем сильно вопило: «Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой…»
«Да у него „Командирские“, водонепроницаемые», – пробормотал Дондерон.
Смельчаков приближался к воде. Какие-то девахи лезли к нему за автографами, то есть, если перевести на патриотический, за «саморосписью». Прыгнул в воду, поплыл хорошим брассом. Мы трое замолчали, как будто потеряли нить беседы. Я стал выискивать в толпе современников Кирилла Смельчакова со следами боевых ранений и сразу одного нашел. Чуть ниже по ступеням, спиной к нам стоял некто довольно длинный и узкий, но с мохнатыми тяжелыми плечами, с лысой смуглой башкой, напоминающей желудь. Под левой лопаткой у него наблюдался довольно глубокий каньон. Наверное, осколок пропахал.
«Вот интересно, если сравнить… – вяловато начал я, – …сравнить, скажем, раны наших ветеранов с ранами героев какого-нибудь античного града, ну, скажем, Сиракуз… Тоже ведь резня порядочная была две тысячи лет назад, но только холодным ведь оружием, верно? Да и хирургия еще была не на высоте…»
«Послушайте, Таковский, откуда вы знаете про Сиракузы? – с чрезвычайным возбуждением спросила Глика. – Мы дома только и говорим про эти Сиракузы, а вы-то откуда знаете?»
«Да из Платона, – промямлил я. – Там его вроде в рабство продали, потом он вроде бежал, бродил там как неприкаянный…»
«Юра, – вдруг повернулась она к Дондерону. Тот вздрогнул. – У твоего друга какая-то специфическая фантазия. То он про вечную ссылку какую-то говорит, то про раны, то про рабство Платона… – И вдруг воскликнула: – Вот это да, это он!»
Последний возглас был вызван тем, что человек с каньоном под левой лопаткой повернулся к нам в профиль. Теперь мы видели его крупный нос, выпуклую грудь, впалый живот, увесистый гульфик плавок, длинные квадрицепсы нижних конечностей. Фигурой он был похож на бывшего чемпиона по легкой атлетике. Вылупив свои чудесные зенки, Глика не отрываясь смотрела на него. Мы для нее перестали существовать.
«Ты не знаешь, кто это такой?» – спросил я Юрку.
«Случайно знаю, – ответил тот. – Это юрисконсульт Крамарчук. Работал с моим батей над договором по полному собранию сочинений».
«Что за вздор ты несешь, Юрка! – Глика как завороженная смотрела на человека с каньоном под левой лопаткой. – Это же наш сосед, контр-адмирал Моккинакки. – Она встала, вытянулась всей своей тонкой фигурой и стала махать рукой. – Товарищ Моккинакки! Георгий Эммануилович! Жорж!»
Товарищ, названный почти одновременно юрисконсультом и контр-адмиралом, услышав ее голос и увидев машущую руку, растолкал стоящих поблизости купальщиков и помчался вверх, к нам, каждым огромным скачком преодолевая несколько ступеней. Через несколько секунд он был уже на нашем уровне и полетел вперед, уподобляясь древнегреческим бегунам с краснофигурного килика. Я ждал увидеть вблизи какое-нибудь человеческое чудовище, но он, приблизившись, явил вполне приятную смуглую ряшку еще не старого, хоть и лысого мужчины, сияющую от счастья видеть второкурсницу МГУ Глику Новотканную.
«Глика! Родная моя! Я тебя повсюду искал! Сегодня утром прилетел! Бросился на восемнадцатый, не нашел! Бросился на Манежную – не нашел! Вдруг увидел регату на реке! Интуиция подсказала – гони туда, в ЦПКиО! Спасибо ей! Вечное спасибо ей!»
«Да кому, Жорж? Кому?» – смеялась счастливая Глика.
«Интуиции, Глика! Не подвела!»
Он обхватил ее за талию и даже слегка приподнял, а она слегка на нем повисла. Вот странная несоразмерность, подумал я. Допустим, я или Дондерон влюбляемся в женщину бальзаковского возраста. Разве мы будем у всех на глазах сиять от счастья при встрече с такой женщиной? Скорее уж будем проявлять сдержанность, не правда ли, Дондерон? А тут у всех на глазах чувиха нашего юношеского возраста вне себя от счастья навешивается на лысача! Это все Хемингуэй натворил, согласен, Юрка? Бальзак совсем еще годных женщин облажал, а Хем героизировал пожилую мужскую кобелятину. Не плачь, Дондерон, мы тоже такими будем, если в тюрьму за джаз не сядем. Ну вот, она уходит с этим Кокки-мокки-накки-такки, а нам, мальчикам, даже «пока» не говорит. Остается только посмотреть, как вернется из плаванья поэт Смельчаков.
Длинный жаркий день юлианского июля подошел к концу. В светлом еще небе над Яузской высоткой и над башнями Кремля стали появляться планеты. Венера, как всегда, опередила сестер с мужскими именами. Зажег все огни покачивающийся духан под названием «Ресторан Поплавок». Сходни его угрожающе прогибались под тесной очередью, но люди готовы были пойти на любой риск ради счастья попасть внутрь, где стучал барабан Лаци Олаха и где звучал манящий баритон Гурама Апчхидзе. Тот пел:
«Послушай, Жорж, что это он поет такое несуразное? – спросила Глика. – Ведь это же популярная песня, и никогда там никакой высоковольтной дуги не было».
Они танцевали что-то вроде танго. Крепко обняв, он вел ее длинными шагами, поворачивал то направо, то налево в зависимости от танцевальной обстановки, слегка сгибал в талии. Елки-палки, думала она, ведь никогда прежде не ощущала я прелести танца, никогда не чувствовала себя так надежно и любовно в объятиях мужчины. Можно было только удивляться, как он умудряется не наступить ей на ногу, какую изящную фигуру танца они выписывают, особенно шествуя вбок, щека к щеке.
«Ха-ха, родная моя, – ответствовал адмирал, одетый в чесучовый большущий костюм с кокеткой и накладными карманами, то есть как сущий юрисконсульт, – надо посочувствовать Гурамчику Апчхидзе, ей-ей. Он эту песню поет уже несколько лет, каждый день и не менее чем по пять раз в вечер. Можешь себе представить, что бы с ним стало без высоковольтной дуги?»
В этот как раз момент вся публика, так здорово прожаренная сегодня под юлианским солнцем, так вкуснецки нажратая уже карским под водку, так эротомански уже пропотевшая в танце, хором грянула повтор:
Взрыв восторга, буря аплодисментов певцу. Апчхидзе раскланивался, творчески полностью удовлетворенный. Следует сказать, что через неделю он был уволен из Москонцерта за «идеологически двусмысленное извращение утвержденного репертуара».