Командарм (СИ) - Мах Макс. Страница 11

В проеме двери стоял невысокий, но крепкий мужчина с решительным, хотя и не без живости, взглядом темных глаз и короткой щеточкой усов под крупным и недвусмысленным носом. За его широкими плечами маячил еще один военный, но помоложе и потоньше.

— Интересные дела! — встал, сразу заулыбавшись, Кравцов. — А в лавке тогда кто?

— Ну, мало ли кто! — рассмеялся Урицкий. — Иди сюда дитятко, дай обниму!

Семена Урицкого Кравцов знал с семнадцатого года и уважал за ум, хватку, и порядочность. Во всяком случае, между своими, племянник не к ночи будь помянутого председателя Питерской ЧК, отличался даже несколько излишне прямолинейной честностью. За что и был одними любим, а другими ненавидим.

— Рад тебя видеть, чертяка! — искренне признался Кравцов, обнимая старого друга. — А я слышал, тебя на Одесский укрепрайон прочили.

— То-то и дело, что прочили, — усмехнулся Урицкий, отодвигая от себя Кравцова и рассматривая его с недюжинным интересом. — А потом передумали, — легко пожал он плечами. — Оставили здесь, для особых поручений при Региступре и разрешили подучиться. А то ж у меня кроме школы прапоров за душой живого места нема.

Семен придуривался, разумеется. Он и раньше, в Гражданскую, любил представиться незнакомым людям эдаким простым, как маца, еврейским парнем из Одессы. Но все было не так просто. Урицкий умел говорить по-русски без какого-либо видимого акцента, свободно владел немецким, неплохо — французским и румынским. Был прилично образован, хотя большей частью не благодаря формальному обучению, и, наконец, состоял в большевистской партии с девятьсот двенадцатого года, то есть с тех пор, когда половина нынешнего ЦК "ходила" еще в эсерах, меньшевиках и бундовцах, или вовсе под стол пешком. Ну, и в довесок, школу прапорщиков Семен Петрович закончил в шестнадцатом году и к революции выслужился, чуть ли не в поручики, что совсем немало для бывшего приказчика одесских аптекарских складов.

— Так, а что пьем? — Урицкий шагнул к столу, поднял железную кружку Кравцова, нюхнул, шевельнув крупным носом и вернул посуду на стол. — Это, товарищи, не питье, а, как говорят мои родственники, писахц. Это если только девушек угощать… — с этими словами он вытащил из кармана коричневых галифе бутылку мутно-зеленого стекла с горлышком, заткнутым самодельной — из многократно свернутой бумаги — пробкой. — А ну, все к столу!

— Ты бы, Семен, хоть спутника своего представил! — посетовал Саблин, заметивший, как мнется у входа в комнату незнакомый военный.

— От, черт! — взмахнул рукой Урицкой. — Экий я, право слово, невежливый! Знакомьтесь, товарищи! Гриша Иссерсон. Тоже, к слову, из бывших прапоров…

— Назовите войны Екатерины Великой, — генерал Верховский казался невозмутимым, но, по-видимому, весь этот фарс с экзаменационными испытаниями "бывших хорунжих и половых" ему изрядно надоел. Оттого и вопрос прозвучал то ли вызовом очередному "кравцову" от сохи, то ли признанием своей беспомощности перед профанацией идеи экзаменовать "абитуриентов" вообще.

— Вам как, Александр Иванович, — ничуть не смутившись, спросил Кравцов. — Перечислить войны в хронологическом порядке или в связи с геополитическими, в терминах Рудольфа Челлена, и стратегическими императивами Российской империи?

— Простите? — у бывшего военного министра было узкое лицо, волосы, расчесанные на двойной пробор, элегантные "штабс-капитанские" усы и умные интеллигентные глаза профессора экономики.

— Вы меня, вероятно, не помните, Александр Иванович, — вежливо улыбнулся Кравцов, которому отчего-то стало вдруг неловко. — Я приезжал к вам в Петроград в сентябре семнадцатого, в составе делегации Юго-Западного фронта…

— Постойте, постойте… — нахмурился Верховский, припоминая события канувшей в Лету эпохи. — Вы тогда, кажется, передавали мне привет от моих… товарищей из Севастополя…

Кравцов обратил внимание, что Верховский не упомянул о принадлежности упомянутых "товарищей" к партии социалистов-революционеров. И неспроста, надо полагать, а из аккуратистской предусмотрительности, свойственной истинным русским интеллигентам. Не хотел подводить Кравцова, не зная с определенностью ни о прошлых, ни о нынешних его обстоятельствах. Сам Верховский был тогда членом эсеровской партии, оттого и военным министром в августе стал. Взлет для полковника — немыслимой крутизны в любые, даже и революционные времена.

— Так точно, товарищ Верховский, — отрапортовал Кравцов и сам уже сожалевший, что поднял эту щекотливую тему. — Привет… из Севастополя.

— Тогда, давайте поговорим о "Семилетней войне"… — следовало предположить, что тема, затронутая Кравцовым, оказалась генералу неприятна, и Макс Давыдович вполне его понимал. Ему и самому порой становилось неуютно, хоть он и избирался однажды даже членом ЦК РКП(б). Судя по некоторым признакам, все шло к открытому политическому процессу над партией социалистов-революционеров, и, хотя дело прошлое, нет-нет, а приходили в голову тревожные мысли: что если и ему, Кравцову, вдруг припомнят?

— С удовольствием, — кивнул он, сосредотачиваясь на заданном вопросе. — Итак, Семилетняя война. Характер и протяженность во времени и пространстве этого военного противостояния делает его по меткому определению одного английского политика первой по-настоящему мировой войной…

— Это кто же там такой умный? — поинтересовался генерал Гатовский, которого за глаза называли злым гением генерала Куропаткина.

— Первый лорд Адмиралтейства Черчилль, — с готовностью объяснил Кравцов, не назвав, впрочем, Уинстона Черчилля "сэром".

Экзамены проходили гладко. Математику — гимназический курс — Кравцов, как выяснилось, забыть не успел. И даже "Планиметрию и Стереометрию" Киселева помнил, как ни странно, вполне сносно. Сочинение о Пунических войнах написалось легко, во всяком случае, без каких-либо видимых затруднений. Ну, а устный экзамен вообще вылился, в конце концов, в свободную дискуссию о различиях в тактике генерал-фельдмаршала Румянцева, генералиссимуса Суворова и короля Пруссии Фридриха Великого. Верховский эрудицией Кравцова остался доволен, Василий Федорович Новицкий тоже, а Гатовский и вовсе хотел было расцеловать бывшего командарма, но сдержался из соображений дисциплины. Однако и то — правда, отнюдь не все абитуриенты Академии РККА, даже и те, кто отменно показал себя в бою, могли продемонстрировать столь высокий уровень подготовки. Кравцов смог и оказался этим фактом даже несколько удивлен. Сам от себя не ожидал.

По дороге на Миусскую площадь, где в бывшем здании Народного университета имени Шанявского размещался ныне Коммунистический университет имени Свердлова, Кравцов много и трудно думал о том, зачем, собственно, тащится этим утром в главную "кузницу партийных кадров". Выходило, что бывший командарм, и в самом деле, сподобился "на старости лет" влюбиться по-настоящему, и, направляясь теперь туда, где можно было — если повезет — повстречать Рашель Кайдановскую, нервничал словно мальчишка, летящий на неверных ногах на свое первое в жизни свидание. Но "свидание" оставалось пока под большим вопросом и, в любом случае, не было оно в жизни Кравцова ни первым, ни даже вторым. И Рашель Семеновна Кайдановская никак не могла стать его первой женщиной. То есть, пока она вообще не являлась "его женщиной" по определению. Но даже если бы и являлась, что с того? Бывший командарм и сам не мальчик, да и инструктор Одесского горкома, наверняка, давно не девочка, как бы молода она ни была. Но вот ведь странность "посмертного" существования, многое теперь виделось Кравцову совсем не так, как когда-то, в его "прошлой жизни".

Обнаружив эту странную истину, Кравцов смутился и попытался думать о чем-нибудь другом. Однако попытка эта неожиданно завела его в очередной тупик, выход из которого вел, как казалось Кравцову, или прямиком в клинику Корсакова, ко всем этим доморощенным кащенкам и сербским, или уж к попам. Университет Шанявского вызвал у Кравцова стойкую ассоциацию с каким-то психологом по фамилии Выготский. При этом, с одной стороны, Кравцов твердо знал, что ни о каком Выготском сроду не слыхивал, а с другой стороны, помнил, что зовут психолога Лев Семенович, и что он успел уже, несмотря на молодость, написать книгу под названием "Психология искусства"…