Негатив положительного героя - Аксенов Василий Павлович. Страница 10

Проходим мимо стучащего и скрипящего диско.
Весьма мне известный подвал «Лабиринт».
Четверть века назад я тут кадрил одну одалиску,
За что и был местной сволочью подло бит.
Бретт изумленно пялится на клоаку.
Позвольте, четверть века назад я еще не был рожден!
Что вас заставило четверть века назад ввязаться в драку?
Столь безрассудно, сэр, четверть века назад полезть на рожон?
Что же тут удивительного, плечами пожала Линда.
Профессор был молод, он и сейчас не стар.
Бретт в этой логике от нее отставал солидно.
В закате плавился его загар.
В патио Регентского дворца «Сараевские виртуозы»
Раскачивают Баха завораживающую качель.
В те дни они еще не носили в футлярах «Узи»,
Но только лишь скрипки аль там виолончель.
Над патио те же звезды висят, что и над Одиссеем
Висели, когда по волнам тот бежал, промахнувшись, мимо
Итак.
Итак, все те же звезды свой свет рассеивают,
И луна все та же висит, как танк,
То есть в японском смысле, то есть неграмотно,
Танки, ради рифмы, вползают в пейзаж,
Ну а небо втискивается в раму ту,
Что плетут «Виртуозы Сараево», впадая в раж.
Как обычно в начале камерного концерта,
Публика думает рассеянно о пустяках:
О расходах, доходах, о жизни и смерти,
Делая вид, что витает, как истая меломания, в мечтах.
Но вот незаметно джентльмены и леди,
И Партейные товарищи уплывают в тот край,
К той, рожденной от Леды и Лебедя,
Где идет в звоне бронзы троянский грай.
Ну а скрипки поют: Мы живем одновременно
В разных, странно пересекающихся мирах.
Циркуляция крови, излияние семени,
Формулировка в зародыша и расшифровка в прах.
Жизнь ли протекает, как музыкальная фраза?
Всякое ли мгновение жаждет слова «замри»?
Как же нет красоты, если есть безобразие?
Фуга затягивает патио в свой ритм,
Который вдруг нарушается шлепаньем тела на мрамор
И последующим ударом башки.
Это Бретт так вторгается в величие храма,
Вырубаясь из мгновения, где, словно божки,
«Виртуозы Сараево» в мусульманстве,
в христианстве, в еврействе
Продолжают выпиливать, выдувать и выстукивать то,
Что нам Бах преподнес как церковное действо
Для отвлечения мыслей от миллионных лотто.
Завизжала в ужасе оранжевощекая Линда,
К телефону промчался животворный индус,
Англичанин склонился над телом, бородатый и длинный,
Стал массировать сердце и щупать пульс.
Виртуозы играли, пальцы не корчились.
В публике иные посапывали в мечтах о лотто,
Знатоки барокко иные поморщивались:
С этими обмороками получается что-то не то.
Тащим тело в тугих, облегающих джинсах.
Будто рыба влачится мускулистая длань.
Будто мы рыбаки с берегов палестинских
Тащим к варварам в лагерь свежую дань.
Вот по мраморным плитам и сама словно мрамор
Подъезжает карета, полумесяц и крест,
Отражаясь в отражении музыкального храма,
Предлагает пострадавшему медицинский арест.
Что случилось, вдруг встал в искореженной мине
Бретт, отличник, красавец, пловец, скалолаз.
Ничего, ничего, просто Зевса мизинец
Невзначай вам влепил шелобан между глаз.
Он, качаясь, стоит, в изумлении пялится,
Будто видит весь мир в опрокинутом сне,
Будто хочет спросить у Зевесова пальца:
Почему сей удар предназначен был именно мне?
Вот такая случилась история среди льющейся фуги
Под аркадами и башнями Рагузы за год до славянской резни.
Все всегда возвращается восвояси, на круги,
Средь лиловых цветов и холстин пресвятой белизны.
В «Бельвью», не предвидя войны,
Танцует цветущая Линда
В ламбадной ораве шпаны
С партнером, веселым и длинным.
Платоновский Демиург
Над ним поработал неплохо:
Во-первых, он нейрохирург,
А в-третьих, гуляка из Сохо.
Увы, он вздыхает, наш Бретт
Отправлен на Запад лечиться.
Ответов по-прежнему нет,
А жизнь, как положено, мчится.
Средь множества аневризм
Есть времени аневризма.
Увидишь ее, не соври,
Не выдумай афоризма.
Так юный твердил философ.
На Север крутили колеса.
Символики колесо
Пытался разъять философ.
В Дубровнике на часах,
Быть может, осталась помета,
Но вскоре война началась,
И все позабыли про Бретта.

3. Сен-Санс

Посвящается Б. Мессереру

Махровой весной 1992 года капиталистического перелома художник Орлович заскочил к себе в Китай-город переодеться перед премьерой в Театре «Ланком», то есть сменить свой полупиджак с потными полукружиями, растущими из подмышек, на другой вариант – с полукружиями, что уже успели подсохнуть, оставив лишь соляные контуры.

Под окном, на крышах каменных трущоб, разросся немалый сад, в котором промышляли наглые коты полузаселенного квартала и беззаветно, будто не чуя постоянной опасности, упражнялась на все голоса суперсаги «Зангези» кошачья дичь, полусоловьи – полупересмешники. Автор тут спотыкается о все эти рассыпанные половинки, но потом, сообразив, что на дворе как раз дрожит марево странной эпохи полусоциализма – полукапитализма, следует дальше в своем полудокументальном повествовании.

В мастерской Орловича поджидал старый друг, богач Абулфазл Фазал, известный всей Москве под уменьшительным именем Фаза. «Почему ты решил, что я приду?» – удивился Орлович. Только человек с сильно выраженным восточным мистическим чувством мог просто так сидеть под чучелом совы и ждать, что хозяин мастерской вот-вот явится. Абулфазл Фазал маленькими пальчиками извлек крытую драгоценным сафьяном, пухлую, как справочник Авиценны, записную книжку и показал ее Орловичу. «Видишь, здесь тысяча сто моих друзей и тысяча сто моих блядей, и только к тебе я пришел в мой роковой час».