Негатив положительного героя - Аксенов Василий Павлович. Страница 24
По дороге у меня затеялся с шофером малоприятнейший разговор. Началось с того, что я полюбопытствовал: как его имя.
«Павел Корчагин», – коротко ответил человече.
«Ого!» – огокнул я.
«Что ого?» – хмуро покосился он.
«Знаменитое имя», – сказал я.
«Чем же оно такое знаменитое?»
«Что же, в школе не проходили, в комсомоле не состояли?»
«Я в партии состоял, – совсем уже мрачно проговорил он и добавил: – И сейчас в ней состою».
«В несуществующей партии?» – притворно удивился я.
Он посмотрел с нескрываемой враждой. В этот момент мы остановились на красный свет. Рядом с нами была желтая облупленная стена и на ней лозунг дегтем: «Сталин – наша слава боевая!» Он проследил мой взгляд и спросил с ухмылкой: «Еще вопросы есть?»
«Вопросов много, но не к вам, Павел Корчагин», – сказал я.
На следующем светофоре искоса в переулке через облупленную стену военной академии тянулся еще один дегтярный призыв: «Банду Эльцина – к стенке!» В том же переулке светилась вывеска коммерческого банка. Прошел трамвай в цветах «Кэмела», с синими верблюдами на борту. Шофер Корчагин то ли икнул, то ли отрыгнул: «Эх, какой народ-то раньше у нас был, цельности наблюдалось гораздо больше!» Я почему-то еще больше обозлился на этого водилу со зловещим именем и начал высказываться в том духе, что под цельностью он, очевидно, имеет в виду всеобщую склонность к стукачеству. Павел Корчагин поинтересовался, откуда я с такими взглядами приехал, уж не из Америки ли? Интересные взгляды вы там впитали, в Америке, господин Василий Павлович! Ну, мы приехали, «Глоб-Футурум» вас приветствует!
В начале переулка стояла колокольня XVIII века, в середине боярские палаты XVI века с примкнувшим к ним «русским модерном» начала ХХ века. Среди всеобщего московского полуразвала, искореженного ржавого металла и раскрошившегося кирпича, вспученного асфальта и потемневших от заброшенности ремонтных лесов переулок – звался он, кажется, Кисельно-молочным – выглядел странно со своей умытостью и подкрашенностью. Замыкался он свеженьким дворцовым особняком XIX века с атлантами, державшими превосходный балкон. Вдоль обочин и прямо на тротуарах стояли «престижные» иномарки и «девятки».
Малоприятнейший разговор с водителем завершился довольно мирно. Спасибо за доставку, товарищ Павел Корчагин. Пожалуйста, пожалуйста, мистер, в прежние времена напомнил бы вам о тамбовском волке. Понимаю, понимаю, а о красной свинье у вас в ячейке сказочки не читали?
В вестибюле «Глоб-Футурума» стоял рекламный щит с надписью: «Наша философия – партнерство! Президент Влад Га-гачи». Тут же был и портрет президента, выполненный в манере социалистического реализма почти голливудского стиля: цветущий детина с резко очерченным лицом. Едва я вошел, ко мне приблизились два субъекта того же типа, что и водила, только Павлу Корчагину было, как московское хамье иной раз выражается, «лет-под-сраку», а эти молодые. Они любезно обыскали меня с ног до головы металлоискателями, а потом показали на дворцовую лестницу, в начале которой с несколько иной любезностью показывал дорогу наверх бронзовый мавр.
Путника из стерильной Америки, даже если он имел удовольствие родиться в России, всегда поначалу поражают стойкие малоприятные запахи этой исторической страны. Вот даже и на шикарной дворцовой лестнице может показаться, что поднимаешься не в графские покои, а в солдатский сортир. Запахи эти, очевидно, будут самым последним феноменом прошлого, с которым расстанется возрождающаяся Россия. Народ в конце концов не выдержал коммунизма, но к запахам, видать, принюхался и просто их не замечает.
После лестницы я оказался все-таки не в сортире, а в зале для приемов, где повсюду висели большие фото Влада Гагачи: принимает фирмачей, поднимает бокал, разрезает ленточку, пестует щенка буль-терьера, вручает Кубок славы и т.д. Во всех этих ипостасях он был совершенно чужд моему прошлому, и я клял себя за проклятое любопытство, затянувшее в «Глоб-Футурум». Однако ж не бежать же ж прочь! В конце концов, мне нынче нужны сюжеты для рассказов. Это для романа материал накапливается годами, в рассказе ритм другой. Совсем не обязательно что-то выискивать, но если жизнь тебе подкладывает рассказный материал, стыдно отказываться.
Пройдя дальше по анфиладам, я увидел двух секретарш и нескольких посетителей, сидящих вдоль стены. Открылась главная дверь, и из нее выскочил сам Влад Гагачи, потрясая животом и грудью с принтом супрематизма – известной агиткой Родченко. В этом виде я сразу опознал в нем Володьку Гагачина, с которым лет тридцать назад под вой пурги играл в канасту на утонувшей в снегах литфондовской даче.
«Ну вот, старик, ты и приехал, вот и молоток! – кричал он. – Сейчас я тебе все наше покажу, живое! Обалдеешь, если не зачерствел душой в своем Израиле!» Обнимая и подталкивая пузом, он загонял меня в свой кабинет.
«Может, ты сначала этих господ примешь?» – спросил я, показывая на просителей, которые встали при появлении президента.
Он отмахнулся:
«Никаких господ тут нет, это наш актив».
Черт побери, куда я попал, чем тут занимается сомнительный Володька, с которым я якобы играл в канасту, вот этот разлапистый старпер, что проходит вперед, сильно вертя ягодицами, открывая путь в свой огромный кабинет с экранами и кассетниками, со столом александровской эпохи, да вдобавок еще с гарнитуром итальянской кожаной мебели на много тыщ, среди которой озадачивают ящики под дегтярной надписью «лопаты», а?
«Тебе деньги нужны?» – спросил он.
«Нет», – сказал я.
«Хочешь, договор с тобой подпишу?»
«На что?»
«На что хочешь, ну, на инсталляцию?»
«Какую еще инсталляцию?»
«Выпить хочешь? Вермуту? Коньяку? Шампанского? Давай как когда-то, помнишь, ну, в ГДР-то, набросались у Михеля, а потом на лошадях-то, помнишь, поскакали, попадали, а?»
Он захохотал, весь затрясся, видимо, с живостью вспоминая какой-то совершенно неведомый мне эпизод, в какой-то там ГДР, что ли.
«А помнишь, Володька, как в канасту играли в Румпельштильциене? – осторожно спросил я. – Помнишь, как ветер там выл, как джаз слушали, ну Хораса-то Силвера, или как его там?»
Он диковато на меня глянул, будто вдруг не узнал. Тут в кабинет с поспешностью, словно опаздывают на самолет, вкатили секретарша и члены актива два колесных столика с напитками и закусками. При окружающей роскоши странно было видеть несвежие кусочки булки с твердыми, как сургучные печати, нашлепками икры.
«Лидка, к роялю!» – скомандовал шеф, а сам углубился в переговоры сразу по трем телефонам, одновременно делая мне приглашающие жесты: выпивай, мол, закусывай! Лидка заиграла: «Он мне дорог с давних лет, и его милее нет, московских окон негасимый свет». Влад Гагачи напялил большую ковбойскую шляпу. «Пошли!» Выходя из кабинета, я заметил, что актив уже рубает нетронутые бутерброды, и Лидка, бросив клавиши, бросается к каталкам, явно опасаясь, что ничего не останется.
Засим началась головокружительная, как дурная пьянь, экскурсия по владениям Влада Гагачи. Похоже было на то, что за два года экономической свободы его концерн прибрал к рукам всю недвижимость в Кисельномолочном переулке. Мы шли через какие-то дворы, где иногда под навесами возникал скульптурный цех с бюстами последней императорской фамилии, или ремонт старинных кремлевских автомобилей, или пробегал выводок борзых. Потом мы спускались в подвалы, где посреди векового заброса и инфернальной вони вдруг обнаруживался дубильный цех или компьютерная свалка так называемого вычислительного центра, соединенного с туристическим бюро, продающим поездки на Гавайи и в Майами. По дороге мы обрастали спутниками, и вскоре за нами уже тянулась свита, в которой были хорошенькие девушки, похожие, как все нынешние хорошенькие девушки в Москве, на проституток, но не обязательно проститутки, и так называемые «новые русские» с налетом гангстеризма, но не обязательно гангстеры, и вполне совковое, в синих халатах с пятнами, ворье. Все эти люди старались на ходу поговорить с Владом Гагачи, склонить его к принятию каких-то решений, или отговорить от оных, или просто денег попросить.