Однажды в Париже (СИ) - Кристиансен Ребекка. Страница 20

Я улыбаюсь:

— Большое спасибо. Все было очень вкусно.

Она снова подмигивает мне:

— Спасибо вам.

Мы с Леви выходим на улицу, чуть не сбив с ног чудоковатого бизнесмена, молодого, но уже лысого, который заглядывает в пекарню, но все равно проходит мимо.

Весь Париж теперь у наших ног.

— Итак, что мы будем делать сегодня? — спрашиваю у Леви.

Не могу сказать, сердит ли он или просто щурится от солнца.

— Я не знаю, — отвечает брат. — Что-нибудь.

— А не пойти ли нам в какое-нибудь крутое место? — Я начинаю рыться в сумке, чтобы найти одну из стащенных в аэропорту брошюр.

Куча из них посвящены музеям. Музей Орсэ, центр Помпиду, Музей Того, Музей Этого… Я отбрасываю все. После вчерашней ночи у меня совершенно нет настроения, чтобы ходить по музеям. Остаются туры. Долина Луары. Однодневная поездка на юг к голубому Средиземному морю. Однодневная поездка в Голландию. Однодневная поездка через поля Фландрии ко всем военным мемориалам и знаменитым местам битв. Это должно понравиться Леви.

— Было бы круто увидеть окопы, — только и отвечает он.

Возможно, это хоть немного поможет Леви выбраться из раковины. Я представляю, как он встречает каких-нибудь ветеранов, людей, бывших очевидцами тех событий, которые Леви видел только в документальных фильмах. Возможно, он бы задал пару вопросов, а я смогла бы написать маме хорошую новость.

Но потом вспоминаю все те размытые черно-белые фотографии, которые нам показывали на уроках истории. Раздутые тела, замаскированные грязью, и пустые взгляды солдат. Меня пробивает дрожь. Окопы ужаснут меня еще больше, чем мумии.

— Я так не думаю, — говорю брату.

— Это единственная вещь, которая мне здесь так интересна.

— А что насчет Версаля или Эйфелевой башни?

— Я хочу увидеть вещи времен войны. — Он сжимает кулаки и смотрит на меня с негодованием.

— Ну… здесь есть музей войны, Дом инвалидов.

Он глядит на меня, приподняв бровь. Я воспринимаю это как знак, чтобы вытащить наконец путеводитель, и читаю названия некоторых экспонатов, пушек, на которые мне, откровенно говоря, наплевать, пока не натыкаюсь на это: «Гробница Наполеона». Я моргаю, чтобы убедиться в том, что все правильно прочитала.

— Черт подери. Пошли смотреть на гробницу Наполеона!

— Ахах.

— Это значит «да»?

Леви кивает:

— Давай навестим Наполеона Бонапарта. Я уверен, что он будет неимоверно рад нашей встрече.

— И будет приветливым и любезным, — соглашаюсь я.

Мы выходим из глубин метро на станции Дом инвалидов и наконец-то видим стоящий вид. Слева от нас под мостом Александра, самого великолепного моста из всех существующих, лениво течет Сена. Мост Александра – широкое, немного низкое сооружение из белого камня, украшенное белыми столбами, каменными гирляндами и гребнями. По обоим концам моста находятся золотые статуи, стоящие на огромных пьедесталах и сверкающие под внезапными вспышками камер туристов. За мостом находится огромный проспект с нетронутой по обеим сторонам травой, простирающийся к золотому пантеону, куполу, под которым лежит Наполеон.

Еще на горизонте видны неясные очертания Эйфелевой башни, которая кажется мучительно близкой.

Я до сих пор не могу поверить, что мы здесь. Не могу поверить, что это привезла нас сюда.

Я указываю на Пантеон.

— Вот там и находится гробница Наполеона.

Леви хрюкает:

— Неплохо.

— Я бы даже сказала, что он замечательно устроился.

Мы переходим оживленную улицу вместе с кучей других туристов, и, когда спускаемся к бульвару, Леви говорит:

— Это зависит от того, что ты понимаешь под словом «неплохо». Да, сейчас, когда он мертв уже много лет и признан одним из величайших главнокомандующим всех времен, у него хорошее положение, но дважды за свою жизнь он был сослан на далекие острова. Кроме того, вскрытие показало, что Наполеон умер от рака желудка, но многие считают, что его отравили мышьяком.

— Разве так не постоянно происходит? — спрашиваю я. — Легендарные люди умирают при весьма подозрительных обстоятельствах, и каждый начинает говорить, что это было «отравление мышьяком».

— Люди любят заговоры, — отвечает Леви, бросая косые взгляды на купол Пантеона. Отраженный солнечный луч окрашивает его щеку золотым цветом. — Позволь вещам оставаться интересными.

— Некоторые люди думают, что Джейн Остин умерла от отравления мышьяком.

Леви начинает смеяться:

— Кому бы захотелось травить Джейн Остин? Да, она была настоящей угрозой. Определенно.

— Ну, она была величайшим романистом своего времени.

— Едва ли это повод убивать кого бы то ни было. Отравляют только важных людей.

— А разве Джейн Остин – не важный человек? — Кровь начинает закипать, потому что брат оскорбил Джейн Остин напротив Пантеона. Моя жизнь весьма странная.

— Недостаточно важна для того, чтобы быть убитой.

— Некоторые люди, возможно, и хотели бы убить ее. Может, другие писатели. Чтобы потом утверждать, что это они написали ее романы, опубликованные анонимно?

Лицо брата выражает отвращение по отношению к моим словам.

— Ты, на самом деле, думаешь, что Джейн Остин отравили? Я всегда знал, что ты тупая.

— Леви!

— Ладно, ты глупая.

— Я никогда не говорила, что, на самом деле, так думаю, но, боже, Леви, тебе нужно постараться перестать быть таким придурком.

Глупые слезы начинаю обжигать глаза. Я пытаюсь сказать себе самой, что он не имел в виду, что я тупая, что он не хочет ранить людей, говоря подобные вещи, но не уверена в этом.

— Джейн Остин очень переоцененная. Если тебе нравятся ее книги, ты должна…

— Почему ты постоянно осуждаешь людей за то, что им нравятся те вещи, которые не нравятся тебе? — прерываю я брата.

— Я ничего не могу поделать с тем фактом, что ее книги плохие, — отвечает Леви с насмешкой.

— Заткнись, Леви. Я не могу принять твои негативные комментарии, поэтому заткнись хотя бы на секунду.

Таков наш разговор в то время, как мы стоим за билетами, чтобы войти в военный музей. Билетёрша выглядит обеспокоенной, но все равно протягивает нам билеты, говоря коронную фразу: «Добро пожаловать».

Я проглатываю злость. Как обычно.

Военный музей совсем не похож на Лувр. Здесь все открыто, все белое и чистое и, к моему облегчению, огромное количество стендов на улице. Под парящим куполом Пантеона, глядя на красную гробницу Наполеона, я не чувствую страха смерти. Я чувствую себя отстраненной в хорошем смысле этого слова. Чувствую себя спокойной и умиротворенной в то время, пока мы ходим по музею.

Леви блуждает по двору, рассматривая пушки, выставленные на обозрение.

— Ты знаешь «Отверженных»? — спрашиваю я у брата.

— Это не тот фильм, в котором так ужасно пел Рассел Кроу?

— Ага. Но ты знаешь саму историю?

Леви отрицательно качает головой.

— Эти пушки напоминают мне момент, когда революционеры ставили баррикады, чтобы попытаться остановить армию.

— Такое бывает во время революции?

Я киваю.

— Хах, я думал, что это просто выдумка исторического романа.

— Это, в основном, о войне. — И тут у меня возникает идея. — Мне интересно, сможем ли мы пойти посмотреть на такое. Это ведь Париж. Наверняка, где-нибудь показывают «Отверженных».

— Фильм?

— Нет, мюзикл.

Леви стонет:

— Я не хочу видеть пьесу, где все вокруг поют.

— Там есть куча пушек и кровавых ран, — убеждаю его я. — Много людей умирают. Почти все умирают.

Он делает очень глубокий вдох. Я подслащиваю сделку.

— Мы можем поесть блинов на ужин перед тем, как пойти на спектакль.

Он выдыхает воздух с таким звуком, будто лопнул воздушный шар.

— Ладно, договорились.

Этим вечером после того, как мы поели блинов, приготовленных вежливым мужчиной, который не насмехался над нами, мы отправляемся в театральный район. Когда кассир объявил мне цену за билеты, которые продаются в последнюю минуту перед представлением, сердце, проигнорировав все правила анатомии, рухнуло прямо в желудок. Цена за два билета на это шоу превышала цену за ночь в нашем отеле. Это куча еды. Они стоют столько же, сколько однодневное путешествие, чтобы посмотреть на замки Долины Луары.