Возлюбленная из Страны Снов (Забытые истории о привидениях и духах ) - Фоменко Михаил. Страница 33
Он понимал, почти ощущал, что это холодное тело согревается его испарением и что неподвижное вещество смягчается напряжением его воли.
Он перестал давно спать, есть и пить. Он перестал быть самим собой и обратился в какое-то орудие беспрерывной деятельности. Ему чудились, быть может, слышались странные, таинственные звуки, какой-то треск, какие-то перемещения и сотрясения, наполнявшие воздух…
Казалось, что телом Грациэллы овладели высшие, невидимые духи. И сквозь хаос этот до него доносились тихие переходы одного электрического тока к другому. И они передавались ему.
— Грациэлла, еще раз умоляю — проснись!..
Тело его напряглось, он делал последние усилия воли, нервов, мозг его заливался кровью. Он чувствовал, как существо его отделялось от земли, он судорожно хватался руками, словно цеплялся за что-то в пространстве, и вдруг он торжествующим, каким-то нечеловеческим голосом вскрикнул:
— Грациэлла проснулась!
Его расширенные зрачки потухли разом; в изнеможении он упал.
Когда оба ассистента профессора Фабра вошли в комнату, они увидали вытянутого во весь рост на ковре своего учителя, — он был мертв…
На кровати сидела испуганная женщина и стонала:
— Я вернулась, я уже не сплю… Почему же ты молчишь, Юлиус?..
Том Гуд
ТЕНЬ ПРИЗРАКА
С тех пор, как я обзавелся собственным хозяйством, сестра моя Летти жила со мной. Она у меня хозяйничала до моей женитьбы. Теперь она неразлучна с моей женой, и дети мои обращаются к своей милой тете за советом, утешением и помощью во всех своих маленьких невзгодах и затруднениях. И однако же, несмотря на то, что она окружена любовью и удобствами жизни, — с лица ее не сходит грустное, сосредоточенное выражение, которое приводит в недоумение знакомых и огорчает родных. Что же этому за причина? несчастная любовь? Да — все та же старая история. Сестре не раз представлялись выгодные партии, но, лишившись предмета своей первой любви, она уже никогда не позволяла себе мечтать о том, чтобы любить и быть любимой.
Джордж Мэзон приходился жене моей двоюродным братом; он был моряк. Они с Летти встретились на нашей свадьбе и влюбились с первого взгляда. Отец Джорджа тоже был моряком и особенно отличался в арктических морях, где он участвовал в нескольких экспедициях, предпринятых для отыскания Северного полюса и Северо-западного прохода. Я, поэтому, не удивился, когда Джордж по собственной охоте вызвался служить на «Пионере», который снаряжался на поиски за Франклином и его потерянными товарищами. Будь я на его месте, едва ли бы я устоял против обаяния подобного предприятия. Летти это, разумеется, не нравилось; но он успокоил ее уверением, что моряков, добровольно просившихся в арктическую экспедицию, никогда не теряют из вида, и что он таким образом в два года уйдет дальше в своей карьере, чем ушел бы в двенадцать лет простой службы. Не могу сказать, чтобы сестра и тут искренне помирилась с его решением, но она перестала спорить; только облако, теперь не покидающее ее лица, но редко являвшееся в ее счастливой молодости, иногда стало пробегать по чертам ее, когда она думала, что никто ее не видит.
Младший брат мой, Гарри, в то время учился в академии художеств. Теперь он составил себе некоторую известность, но тогда еще только начинал и, как все начинающие, задавался всякими фантазиями и теориями. Одно время он бредил венецианской школой, а у Джорджа была красивая голова итальянского типа — он и написал с него портрет. Портрет вышел похож, но как художественное произведение — весьма посредствен. Фон был слишком темен, а морской мундир слишком ярок, так что лицо чересчур уж рельефно выделялось белизной. Поворот был в три четверти, но вышла одна только рука, опиравшаяся на рукоять кортика. Вообще, как Джордж сам говорил, он на этом портрете скорее походил на командира венецианской галеры, чем на современного лейтенанта. Летти, впрочем, осталась вполне довольна — о художественности она очень мало заботилась, лишь бы сходство было. Итак, портрет с подобающим уважением был вставлен в раму — ужасно массивную, заказанную самим Гарри — и повешен в столовой.
Приближалось время разлуки. «Пионер» только ждал последних инструкций. Офицеры перезнакомились между собою. Джордж очень сошелся с лекарем Винсентом Гривом, и, с моего разрешения, раза два привозил его к нам обедать. Правду сказать, он мне с первого взгляда не особенно понравился, и я почти пожалел, что пригласил его. Это был высокий, бледный молодой человек, блондин, с довольно грубыми, резкими чертами шотландского типа, с холодными серыми глазами. В выражении лица его тоже было что-то неприятное— не то жестокое, не то хитрое, а вернее, и то и другое вместе. Мне, между прочим, показалось весьма неделикатно с его стороны, что он не отходил от Летти, во всем предупреждал Джорджа, — одним словом, явившись в дом в качестве приятеля ее жениха, просто открыто ухаживал за ней. Джорджу это, кажется, тоже не нравилось, но он приписывал эту бестактность незнанию светских приличий — и молчал. Летти была крайне недовольна: ей хотелось перед разлукой как можно больше быть с Джорджем; но, чтобы его не огорчать, она терпела и тоже молчала.
Самому Гриву, очевидно, и в голову не приходило, что он вел себя не так, как следует. Он был вполне весел и счастлив. Только портрет почему-то тяготил его. Когда Грив в первый раз увидел его, то слегка вскрикнул, а когда его за обедом посадили прямо напротив портрета, он замялся, с явной неохотой сел, но тотчас опять встал.
— Я не могу сидеть напротив этого портрета, — пробормотал он, — я сам знаю, что это ребячество, но не могу. Это один из тех портретов, глаза которых точно следят за вами, куда ни повернитесь, а я от матери унаследовал отвращение к подобным портретам. Она вышла замуж против воли отца и, когда я родился, была при смерти больна. Когда она настолько поправилась, что могла говорить связно, без бреда, — она умоляла всех убрать висевший в ее комнате портрет моего деда, уверяя, что он грозно смотрит на нее, хмурится и шевелит губами. Суеверие ли это, или темперамент, только я не терплю подобных портретов.
Джордж, кажется, счел эту выходку своего приятеля за хитрость, чтобы получить место рядом с Летти, но я видел испуганное выражение его лица и не мог не поверить его словам. Прощаясь с ними вечером, я вполголоса, больше в шутку, спросил Джорджа, приведет ли он опять к нам своего нового друга. Он весьма энергично ответил, что нет, потому что Грив очень мил в мужской компании, но в дамском обществе не умеет себя держать.
Но зло было уже сделано. Винсент воспользовался тем, что был представлен нам, — и стал приходить чуть не каждый день, чаще даже Джорджа, которому, по долгу службы, приходилось проводить большую часть времени на корабле, тогда как Грив, закупив и уложив все нужные аптечные снадобья, был совершенно свободен. В последний его визит, накануне выхода в море «Пионера», Летти прибежала ко мне сильно расстроенная: он имел нахальство объясниться ей в любви! Он сказал, что знает о ее помолвке с Джорджем, но что это не мешает влюбиться в нее и другому, что от любви так же точно нельзя уберечься, как от лихорадки. Летти строго, с высоты своего величия осадила его, но он объявил, что, по своему мнению, не делает ничего предосудительного, высказывая ей свою любовь, хотя и безнадежную.
— Мало ли что может случиться, — сказал он в заключение, — от чего может не состояться ваша свадьба; тогда вы вспомните, что вас любит другой.
Я очень рассердился и хотел сам объясниться с этим фатом; но Летти сказала, что она его уже выпроводила из дома, и просила не говорить ничего Джорджу, чтобы не дошло до ссоры и чего доброго — дуэли. Джордж приехал в тот же вечер и просидел до рассвета, когда ему пришлось расстаться и отправиться на корабль. Проводив его до дверей и еще раз пожав ему руку, я воротился в столовую, где бедная Летти рыдала на диване.