Чучело человека (СИ) - Диденко Александр. Страница 12

Рублев отсутствовал вторую неделю, телефон не отвечал, Щепкин пребывал на грани нервного истощения. Он заметил, что начал худеть, и это было светлым пятном в прозябании. Несколько раз он принимался медитировать, однако спокойствие не возвращалось. Он стал бояться работы за компьютером, полагая, что в нем может оказаться скрытная, чрезвычайно опасная программа; минуя входную дверь, он вдруг останавливался, всматривался в обивку, болезненно чая услышать тех, кто, некогда скрываясь под раскладушкой, теперь таился за ней; он хватался за один предмет, бросал и брался за другой, беспрестанно что-то вертел, не отдавая, впрочем, себе отчета. В одну из минут просветления Щепкин вдруг понял, что назрела необходимость предпринять определенные шаги, и к вечеру на входной двери появилась табличка «Не открывать», на мобильном телефоне — «Не звонить», а на мониторе компьютера — «Не включать». Столь нелепое решение, тем не менее, принесло облегчение, и в эту же ночь, впервые за несколько дней, Щепкин по-настоящему выспался.

Встав бодрым, но озадаченным продолжительным отсутствием Рублева, Щепкин, позавтракал и уселся на лоджии помедитировать о насущном. Углубившись в дебри воспоминаний, он ничего, кроме застарелого страха, в них не обнаружил, и отсидев на траве предписанный час, он закончил размышления, чтобы с горечью отметить: что ожидал — не высидел. Озарение никоим образом не посетило жаждущую открытий голову; мысль о том, что любому существу свойственны страхи, или что страха нет, есть лишь неизвестность, конечно, в зачет не шли; он ждал конструктивного озарения. Оно не появлялось, и ничего кроме замысла Генератора собачьего лая в голове не теплилось. Щепкин помыл посуду, бесшумно спустился к почтовым ящикам, чтобы по привычке украсть газету. Вернувшись в логово, он уселся в кресло и принялся читать до… вот именно — водораздела. К вечеру, когда вновь навалились черти, которые, разумеется, никуда не пропадали, а лишь прятались от дневного зноя, Щепкин, бросив газету, вспомнил о Генераторе и заключил, что, в принципе, мог с его помощью решить если не все, то многие проблемы человека.

Прежде чем обратиться к компьютеру, снять табличку «Не включать» и взяться за описание технических достоинств прибора, он вознамерился составить список концептуальных достоинств Генератора. Во-первых, отметил Щепкин, это должен быть прибор компактного размера и малого веса. Второе — по цвету прибор должен быть близок к современному оборудованию бытового пользования, а именно — СВЧ-печам, холодильникам и стиральным машинам, то есть быть белым, бежевым или розовым. Нет, он зачеркнул последнее слово, не «розовым», а «светло-розовым», — так грамотнее. И не бежевым, а… Он на минуту задумался. Не бежевым, а цвета слоновой кости. «И других, — ему понравилась эта мысль, — успокаивающих цветов». Успокаивают ли белый и слоновой кости, Щепкин не знал, однако разумно заключил, что фраза «другие успокаивающие цвета» должна ясно и без двусмысленности указывать изготовителю на цветовые приоритеты внешнего вида. Следующим достоинством Генератора, несомненно, будет являться его небольшая энергоемкость. Питание прибора должно осуществляться двумя батареями типа «Крона». Щепкин остановился, две — это слишком, и, замазав «двумя», написал «одной». «Важнейшей технической особенностью прибора, — здесь он подчеркнул первое слово двойной чертой, — является генерируемый им громкий, реалистичный собачий лай, переходящий по желанию пользователя в оглушающий вой… — Немного подумав, он добавил: — напоминающий стенания волка».

Набросав полстранички достоинств, Щепкин перешел к следующему разделу. Необходимо было, как этого требуют смысл и правила стандартизации, очертить сферу применения Генератора. Щепкин решил провести что-то вроде мозгового штурма. Задумался. В самом начале Щепкин был уверен, что с помощью прибора можно будет решить многие проблемы, вот именно — человечества. Он и сейчас был уверен, вроде бы. Только… где его, в самом деле, применять? Ну, можно имитировать присутствие в доме большой собаки. И что? Можно не опасаться за безопасность, и уйдут страхи. И все? Еще можно разнообразить одинокое существование. Каким образом? Таким, что не скучно будет жить одному. Кроме того, прибор не нужно кормить, выгуливать… Щепкин почесал затылок. Мозговой штурм не удавался: внятная цель создания Генератора не зарождалась. Щепкин вздохнул. Ему вдруг показалось, что под столом кто-то есть. Он поджал ноги и с опаской вгляделся в пугающий сумрак — никого не было. И тут из-за стены послышался цокот. Это было слишком! Щепкин подбежал к стене, опустился на пол и принялся громко лаять; за стеной засмеялись, потребовали урезонить собаку; Щепкин бросился на кровать и накрыл голову подушкой.

В половине четвертого бессонница все еще изматывала Первого, угрожая отнять оставшийся перед рассветом драгоценный час. Когда тебе за семьдесят и когда ты устал так, что не сразу в состоянии разобрать, кто перед тобой: человек или собака… когда не радуют ни вино, ни многочисленные очевидные и скрытые победы, и когда твое собственное тело — твой невольник — уже во многом тебе не подчиняется… в этом, кто бы мог подумать, можно найти некое оправдание поступкам. Хотя бы перед самим собой… Кто бы мог подумать…

Бессонница, бессонница. Первый выпростал из-под простыни лодыжку. Когда-то мать присылала ему мягкие шевровые сапоги, просила беречь ноги. Старая женщина в черном платье. В тридцать втором, пытаясь развеять ее одиночество, он привез мать в Кремль. Она вернулась в Тифлис, так и не привыкнув к московской жизни. Через два года, когда в Тифлис приехали внуки, они нашли ее в старом дворце на узкой армейской кровати. Не зная языка, Светлана и Василий практически не общались с нею, а та беспрестанно плакала.

В тридцать шестом она умерла.

Бессонница, бессонница.

Первый встал, чтобы закурить трубку. В конце концов, два варианта лучше, чем ничего. — Он прикусил мундштук и пошел к окну. — Не получится первый, имеется второй, лишь бы не умереть, вообще не умереть, или, по крайней мере, внезапно, то есть до окончания работ. Только, нужна ли ему эта суета? Он мысленно пожал плечами. Нет, не был он ни солдатом, ни полководцем, как считали вокруг, разве что… разве что удачно отплевывался в предлагаемых обстоятельствах. Даже мать не понимала кто он и что. Часто и он не понимал. Нужна ли ему эта долгая, очень долгая… это долгое существование?… Спроси кого-нибудь другого.

Он выбил трубку о подоконник, вернулся на простыню и предпринял новую попытку заснуть: «Фрунзэ, Эриван…»

Когда тебе больше семидесяти, но ты чувствуешь себя… на все сто? — Первый улыбнулся удачной шутке, — существовать в стариковом состоянии еще пятьдесят-сто… Это совсем не то, что существовать двести лет тридцатилетним. Еще сто лет рассыпаться? Тут нужно знать, ради чего. Он не знал. Но об этом никто не догадывался, и потому он вступил в игру, как всегда, впрочем. — Первый повернулся на бок. — Нет, пусть, пусть работают…

Хотел бы он оставаться для них «вечно живым», но быть в действительности мертвым? Кто его знает… Только он уже вошел в игру, дал отмашку. И все закипело.

«Киев, Ворошиловград…»

Была у него в ушедшем году встреча с интеллигенцией. Александр… как фамилия? Заславский, кажется. Чествовали лауреатов. Молодой еще, но из перспективных… Он спросил, не еврей ли, а Зас… Заславский этот, ответил, что комсомолец, мол, и биолог, а занимается старением… Благодарил за премию. Он сказал тогда, что партию благодарить нужно и народ… А потом доложили, что враг Заславский этот и что в шарашке теперь. Там для работы условия лучше. Вот так: ты ему премию, а он — враг народа. Никому нельзя доверять, никому… Первый вспомнил вдруг, что, и вправду, Заславский этот разговор пытался завести странный, что продление жизни будто бы — это в детях только, как эволюцией предписано. Богом, значит? — спросил Заславского. А тот странно как-то ответил, что в другой раз утвердительный ответ дал бы, а сейчас говорит, что — природой. Не понравился тогда ему этот… Но чем — не понял. А сейчас уловил — неуверенный какой-то, ускользающий. Если мнение имеешь — твердо его неси. А если нет — не берись. И правильно, что враг народа, пусть поправится… Дети, эволюция… — все это разговоры… подрывные и ничего более. Нет никакой эволюции, а лишь одна пролетарская необходимость, одна пролетарская революция.