Таша (СИ) - Шатохина Тамара. Страница 15

Он тоже улыбался, вглядываясь в мое лицо. Потом умылся из колодезного ведра, отфыркиваясь и разбрызгивая воду вокруг себя. Принял из моих рук утиральник и выдохнул счастливо:

— Как же я соскучился… гадов ведун не подпускал и близко к тебе. Тарус с великим трудом уговорил его — я вчера ему за это выпивку выставил. До сих пор голова болит.

— Ты же ему выставил! От чего же болит у тебя? — смеялась я и он вместе со мной.

Их отряд вскоре уезжал, но не в степи, а куда-то в другую сторону. Я не понимала его объяснений — куда, и потому сильно беспокоилась. Для себя решила попросить потом у Мастера карту государства. Хотелось знать, почему-то очень важно было, чтобы он ехал в безопасное место. Грамоте я была обучена, посмотрю потом и разберусь.

Я накормила его, мы долго говорили обо всем на свете, сидя за столом. А в обратную дорогу я нагрузила его гостинцами для Харазда — медовыми пряниками. Провела его до самого тракта, а потом он меня зачем-то — обратно, почти до самого дома.

— Чтобы я думал — дошла ты или не дошла? Таша… я не знал — примешь ли от меня? Так что в доме у ребят подарочек для тебя — забери. Холода вскоре… Я еще не раз приеду, мы только через две седьмицы уйдем — всего на оборот луны. Потом сразу — к тебе. Ты не рожай в ближайшие дни, — всерьез уговаривал меня смешной парень, — дождись меня. Я люльку присмотрел для сына — просторную и ладно сделанную. От нас с Хараздом тебе подарок на родины. Сейчас побоялся брать с собой — вдруг прогонишь?

— Не прогоню, что ты такое говоришь? — ласково улыбалась я, — и люльку приму. Вы же от сердца?

— От всего…

Славна спросила меня, когда он уехал:

— Кто тебе этот стражник? Ты светишься вся. Не отец твоему сыну?

— Нет. Просто верю ему. Хороший… легко с ним.

Кроме этого раза, он приезжал еще трижды. В следующий свой приезд притащил люльку, а в люльке еще много всего. Опять мы с ним говорили и не могли наговориться, бродили по дороге, держась за руки. Славна сказала, что мне нужно больше ходить и меньше сидеть и лежать. Вот он и выводил меня на прогулки.

Уже наступила осень, пожелтели деревья вокруг усадьбы. Пропали летние запахи, потянуло пряной горечью павшего листа, дровяным дымком от домашних печей. Носило ветром тонкую надоедливую паутину. Та, которую он еще не оборвал, смотрелась, как кружево из мелких дождевых капель. Я будто впервые увидела все это, радовалась, любовалась. Любовалась Микеем… цеплялась за его руку, не хотела отпускать от себя. Ночами думала — а, может, это он? Уже почти верила, что именно он будет рядом со мною. Та рука в видении была такой же крепкой и надежной, а еще — любимой. Смогу ли я полюбить Микея? А то, что делается со мною сейчас, какими словами можно назвать это?

Ближе к вечеру, в последний его приезд, опять взялась проводить его, но, зайдя за первые же деревья, он намотал конские поводья на крепкую ветку и шагнул ко мне. Взял в свои ладони мое лицо и наклонился, заглядывая в глаза. Вдруг так захотелось довериться… узнать… и я тихо и покорно замерла. Он тронул губами мою щеку, потом легонько поцеловал уголок рта… вздохнул и прижав меня крепче, потянулся к губам. А я вдруг вспомнила про свое неосмотрительное обещание и потерянно сжалась в его руках. Он отступил на шаг, и я виновато заглянула в темные глаза — он улыбался. Подмигнул и сказал совсем не расстроено, а казалось, сдерживая радостный смех:

— Ты же понимаешь, что для меня это временное отступление? Ты не оттолкнула меня. Готовься теперь, солнышко рыжее… жди. Моя ты.

Мы еще постояли обнявшись, а потом он вскочил на коня и отъехал, часто оглядываясь. А я радостно и согласно улыбалась, глядя ему вслед. Он видел это.

Его отъезд сейчас был мне на руку. Мне нужно было совсем немного времени — подумать. Может, посоветоваться с Мастером. Только что-то подсказывало мне, что сейчас решить должна только я сама.

Меня любили… и любили очень сильно. Я понимала и видела это, а в груди поселилось мягкое, отзывчивое тепло, как отклик на эту его простую, понятную мне любовь. Безо всяких трудностей, обреченности, условий, без обещаний и клятв. Я же сразу отказала ему, а он все равно любил. Узнав, что жду чужое дитя — продолжал любить. Любил такую, как я есть — маленькую, рыжую, всплошную усыпанную яркими конопушками, с огромным животом, из-за которого я уже своих ног не видела.

Его держали вдали от меня, а он все же нашел способ обойти запрет и прорвался. Даже уезжая, оставил мне это тепло, радующее и согревающее душу. Может я и глупая, но не совсем же? И понимаю, что мне хочется ответить ему и не хочется терять. Значит… нужно просить Юраса вернуть мне обещание верности, которую я больше не хочу хранить. Которое ему, скорее всего, совсем не нужно.

Теперь мне хотелось не только любить кого-то всю жизнь, но и быть любимой. А если исчезло проклятие, то я еще и могу это. Просто нужно протянуть руку и взять то, что мне так щедро дарят. Не жалеть обреченно всю жизнь о несбыточном, а жить в полную силу. Простыми, доступными радостями — подавая мужу утиральник, когда он умывается, возвратившись со службы. Глядя, умиляясь, как жадно он ест еду, которую я наготовила для него. Слушать, как заслуженно хвалит меня за нее. Хочу многие ночи с ним, очень многие и очень долгие.

Многое изменилось в моей жизни, а еще больше нужно менять. И чем скорее, тем лучше. Сейчас мне трудно будет ехать искать Юраса — с животом, но вот уже после родин…

Живот, наконец, опустился и повитуха жила у нас уже второй день. Мы ждали… в печи всегда стояла теплая вода. На твердую широкую лежанку постелили чистое полотно, сняли с меня всю одежду с узелками и завязочками, распустили косы — чтобы легко родила. Из дому больше не выпускали, протопили его хорошо, и я ходила по дому в теплых носках, просторной сорочке и вязаном полушалке. Так же были сняты с пояса и шеи обереги, навешаные Мастером.

— Там узелки на веревочках, да и не надо нам ничего лишнего. Здесь тихо, чего тебе сторожиться и от кого? — удивлялась пожилая повитуха, — сегодня к ночи, я думаю, и управимся. А под утро молозиво ждать будем… а там и молоко подойдет. Ты уже сейчас пей побольше. Не бойся, если и обмочишься в родах — лавку вытрем.

Этого я боялась меньше всего. Ходила по комнате туда-сюда, как велели, и вскоре больно заныло в низу живота, прострелило, я охнула. А повитуха довольно потерла руки.

Что такое роды, да первые, да когда дитя крупное — лучше и не знать никому. Я не обмочилась, но накричалась до хрипоты, и вымокла от пота до нитки. Внизу наболело так сильно, что тычки здоровенной кривой иглой в живое тело, а потом и продергивание за ней шелковой нити казались комариными укусами.

У меня на груди лежал сверточек — уже вымытый, запеленатый и уснувший сынок, а повитуха, заворачивая послед в новую холстинку, приговаривала:

— Такой богатырь… ясное дело, что порвал мамку. А как же… потерпи чуток пока заживет. Я всегда хорошо шью — и рожениц, и рубленые раны, и порезы… у меня на это легкая рука. Скоро даже и не вспомнишь. Поспи теперь, я подложила под тебя тряпицу, не переживай.

Дитя от меня забрали, сказали — чтобы не заспала. Нельзя совсем маленького держать под боком — ненароком можно задавить во сне… такое бывало. Его положили в люльку, что подарил Микей, а мне стало хорошо и спокойно — и от этого, и от того, что все закончилось, и что дитя здоровое. Засыпая, думала, как приложу его утром к груди, кормить буду… и разливалась внутри вместе с облегчением тихая, спокойная радость и уверенность, что все будет ладно и благополучно.

Ночью все спали, а меня подняло и вывело на улицу… только и успела вступить в большие валяные сапоги да зацепить по пути тот самый просторный полушубок, дареный Микеем в его первый приезд. Широкий от груди, светлый, опушенный темным мягким мехом, он вмещал меня и с животом. А сейчас я завернулась в него почти два раза.

На крыльце было пусто и холодно, темно посередине ночи. Не светилось в окнах у стражи, не слышались шаги дежурного охранника. Я тихо стояла и ждала чего-то…. и дождалась — по лицу мягко скользнул порыв ветра, поиграл волосами, обвил, обнял, шепнул в ухо: