То, ушедшее лето (Роман) - Андреев Виктор. Страница 26

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Из записок Реглера

…Еще одно письмо, и опять никаких объяснений. А ведь я настоятельно просил, чтобы мне сообщили все: в кого влюбилась Марихен, насколько это серьезно, что думает об этом Лизбет. Вместо этого она пишет о флоксах, расцветших под окном моей комнаты…

…Оберштурмбанфюрер спросил: Реглер, до репатриации вы, как будто, владели книжной лавкой здесь, в Риге? — Я сказал: да, уезжая, я продал ее, но она существует и посейчас. Вас интересуют книги? — Он кивнул: хочется порыться в старых изданиях. В таких лавчонках иногда можно наткнуться на какую-нибудь редкость. Отвезите меня туда…

…Нас встретила Жанна. Я боялся, что она сделает вид, будто не узнает меня. Но, слава богу, девушка держалась совершенно естественно. «Рада вас видеть, господин Реглер», — сказала она с легкой улыбкой. Я познакомил ее с оберштурмбанфюрером. «Вас интересуют книги?» — спросила Жанна у шефа. Мне показалось, что вопрос сформулирован несколько рискованно, но шеф улыбнулся и развел руками: перед вами — закоренелый библиоман, и это посещение никак не связано с моей принадлежностью к имперской службе безопасности…

Хуго меняет профессию

— Эрик сказал?

— Земля слухом полнится, — неопределенно ухмыльнулся Димка.

— Ясно, — Хуго смачно плюнул и пошел было к гаражу, но тут же резко обернулся и глаза его зло сузились. — Я, между прочим, сам себе хозяин. И в монахов играть не собираюсь. В бирюльки тоже.

— Может, ты и работать не собираешься? — усмехнулся Димка.

— Представь себе, да. Во всяком случае, здесь.

— И чем же ты, божий человек, займешься?

— А я уже, считай, договорился, — в свою очередь усмехнулся Хуго, — пойду продавцом в фотографический магазин. В тот, что на бульваре. Знаешь такой?

— Скатертью дорога. А наши дела, стало быть, побоку?

— Да где они, эти дела? — понизил голос Хуго. — Если что-то серьезное, можешь на меня рассчитывать. Но жить я хочу по-своему. И уж тут ни ты, ни Эрик мне не хозяева.

— Шляпа ты с перышком, — презрительно бросил Димка и полез под кузов тупоносого рено.

Раньше мать Хуго ходила к «Отто Шварцу», но теперь от всего этого квартала остались одни развалины. Да и от всей прежней жизни осталась только какая-то видимость. Но тем крепче все они за эту видимость держались. Слава богу, были и другие кафе, где можно было посидеть за чашкой кофе с пирожным. Правда, на пирожные, как и на все остальное, введены были карточки, а сами пирожные… О, вначале они просто смеялись над такими пирожными! Но шли месяцы, даже годы, и люди привыкли. А иногда какая-нибудь из дам устраивала и настоящий файфоклок. Готовился он долго, исподволь и с замиранием души от предстоящего блаженства. Печенье, кекс, даже домашний торт не представляли неразрешимой проблемы, но существовал у них неписаный закон — чай или кофе должны быть настоящими. Не будь этого камня преткновения, они собирались бы не реже, чем до войны.

Конечно, у каждого в эти тяжелые годы прибавилось забот, да и заботы эти казались поначалу унизительными, а порой и противозаконными. Но со временем они перестали испытывать отвращение, перешивая старые платья и в сотый раз штопая довоенные чулки, а покупая у спекулянтов сливочное масло, уже не чувствовали себя уголовными преступницами.

Мужчинам, конечно же, было легче. Эту тему они обсуждали не раз. Вот, например, учитель Эдолс. Все знали, что и до войны он завтракал черным хлебом, запивал его желудевым кофе и по нескольку лет ходил в одном и том же костюме. Или муж Велты Лукстыни, художник-пейзажист. Этот вообще никаких правил не признавал. Мог на самый изысканный ужин явиться в куртке, испачканной красками, и съесть селедку, намазав ее медом. Естественно, что такому человеку война прибавила не так уж много забот. К тому же он оказался и весьма предприимчивым. С живописи перешел на графику, с пейзажа — на обнаженную натуру. И буквально процветал. Всех ужасно интересовал вопрос: с кого он рисует? Предположения строились самые невероятные, но Лукстынь только загадочно улыбался. Или в свойственной ему грубой манере предлагал раздеться: ваша голая попочка произведет фурор!.. Его прощали, он был из «своих».

Итак, все сходились на том, что мужчинам легче.

А женщины… Бедные женщины! Они всегда были слабым полом… Эту истину Хуго усвоил давно и теперь ею пользовался. Мать и сама не заметила, как оказалась в его подчинении. А если и заметила, то виду не подала, предпочла смириться, только бы соблюден был декорум. Как-никак, а это подчинение избавляло ее от массы таких забот, которые поначалу укладывали ее в постель с головной болью и доводили до такого отчаяния, что оставалось только отрешенно думать о близкой и желанной смерти.

Но с тем, что сын рискует чуть ли не жизнью, она не смирилась. Нет, нет и нет! И с тем, что он стал пить — тоже. И, главное, приходилось скрывать от всех, что, бросив гимназию, ее мальчик пошел работать в какой-то грязный гараж. Ее мальчик!

И, наверное, бог услышал ее молитвы.

Это было вечером. Развалившись в кресле, Хуго сказал:

— Послушай, сеньора, я ухожу с работы.

У нее что-то екнуло в груди, она медленно опустилась на диван и спросила дрогнувшим голосом:

— Что случилось, Хуго?

— Ничего не случилось. Мне надоело елозить под опелями и вонять мазутом. На лето я устраиваюсь в фотомагазин. С осени вернусь в гимназию. Ты согласна?

Насчет согласия он спросил просто так, ради того же декорума, но именно за это она больше всего была ему благодарна. Но кроме радости Хуго заметил и мгновенно промелькнувший на ее лице испуг и внутренне усмехнулся. Потом сказал как можно безразличнее:

— Жить мы будем не хуже прежнего. И забот у тебя не прибавится.

— Ах, Хуго, если бы ты еще бросил пить!

Он не ответил. Прошелся по комнате. Больше не о чем было говорить. Будет он пить или не будет, все равно он здесь полновластный хозяин — в обмен на маску благопристойного сына и возможность жить без унизительных забот.

На улице было еще светло. Хуго распахнул окно и свесился с подоконника.

Майгу он заметил еще издали. Она шла по противоположной стороне улицы. Поравнявшись с домом, подняла голову и, кажется, улыбнулась. Потом приостановилась и поманила его рукой. Он закивал, быстро захлопнул окно и уже на ходу бросил матери:

— Прогуляюсь.

Пиэмия

С этой книженцией Димке невероятно повезло, он ухватил последнюю. Ее не хотели снимать с витрины, но он уломал-таки продавщицу: ну что вам стоит, мадемуазель, я же в Luftwaffe буду служить, в следующий раз приду уже в форме, с коробкой конфет, вы меня еще не знаете, для вас я из-под земли достану, я и в летчики иду, чтобы вас защищать, не отдавать же таких красавиц красным людоедам, und so weiter, und so weiter.

Теперь она лежала у него в кармане — такой уж у нее был формат карманный — эта книженция, но прежде чем отправиться к Янцису, Димка не мог не заглянуть в нее, не полистать.

Везет же парню, если б не продырявили, не видать ему этой книжки как своих ушей, но ведь теперь не пойдешь к нему безо всякого утешения, а что еще может его утешить? Димка, как только увидел на витрине эти «Кригсфлугцойги», так сразу и понял, что либо с ними он явится к больному и страждущему, либо не явится к нему вообще. Потому что оба они на этом чокнутые. С одной только разницей — Янцис чокнутый для всеобщего обозрения, а Димка, хотя и не «совершенно секретно», но и не напоказ всей уважаемой публике.