То, ушедшее лето (Роман) - Андреев Виктор. Страница 53

И как только мог он, Друян, такого дурака свалять?! А теперь он и сам не знает, чего ему больше хочется: не умереть самому или знать, что пащенок сдох — раз и навсегда?

Если уж Друян не может пошевелить башкой, то надо хотя бы привстать… И он упирается локтями в мягкую, податливую землю, но после первого же усилия голова начинает кружиться так, что он тут же отказывается от дальнейших попыток.

Кит медленно и как бы рывками возвращается к жизни. Именно так — не жизнь к нему возвращается, а он к ней. Он возвращается к тому мгновению, когда Друян, словно споткнувшись, остановился на ходу, неуловимо быстро обернулся, и Кит увидел черное дуло, из которого должна была вырваться смерть.

Кита несколько раз ударило, и ударило так, что теперь он даже не мог вспомнить: сам-то он стрелял или нет? Должен был бы стрелять, но в памяти это не сохранилось.

На минуту Китом овладевает чувство почти блаженное. Нет больше земного притяжения, нет усталости, нет ни мыслей, ни ощущений. Может, это и есть переход из бытия в небытие?

Нет, это чувство ушло, а вместе него нахлынула боль — такой ошеломляющей волной, что он и различить не мог, откуда она исходит.

Вернувшись к жизни, он вернулся к боли, к страданию физическому и духовному. Но боль он какое-то время мог бы терпеть, а вот расставание с жизнью было превыше всяческих сил. Однако расставание это становилось все более неотвратимым, потому что не было никого, кто бы мог до него добраться, наклониться над ним, взять его за руку и сказать: ничего, потерпи, ты выживешь!.. Насколько легче было бы умирать, скажи кто-нибудь эти магические слова: ты выживешь! выживешь!.. Одно дело умирать, не теряя надежды, другое — в отчаянии.

На болоте Катерине волей-неволей пришлось замедлить шаг. С топью не шутят, даже зная ее как свои пять пальцев. «Какие тут, к дьяволу, шутки! Какие, к дьяволу, шутки!» — твердила про себя Катерина, как иногда, в минуту большого напряжения, человек начинает твердить первую пришедшую ему на ум фразу. Кстати, в такие минуты он теряет и ощущение времени, так что, когда Катерина добралась до плотной, не качающейся под ногами полянки, где лежали те двое, ей показалось, будто только что она была дома и вот она уже здесь.

Они лежали в нескольких метрах друг от друга: Друян — на спине, заострившимся носом кверху, паренек — на боку, левую руку поджав под себя, в правой сжимая маленький, почти игрушечный пистолет.

Как только Катерина наклонилась над ним, парнишка заморгал, а потом как-то по-детски зажмурился, словно пытаясь освободиться от наваждения. В ложбинке между глазом и переносицей была у него как бы маленькая лужица, где скапливались слезы, прежде чем капнуть на землю.

— Это я, — зашептала женщина, — это я, Катерина. Куда тебя этот пес поранил-то?

Кит сделал движение — то ли пытался приподняться, то ли просто повернуться на спину, чтобы высвободить неестественно подогнутую левую руку. Она хотела помочь ему, но паренек вдруг натужно вскрикнул и потерял сознание.

Из кармана своей вытершейся плюшевой жакетки Катерина достала большой складной нож, открыла его и стала осторожно разрезать на Ките одежду. Когда оголился его впалый мальчишеский живот, она увидела ниже пупка маленькую, почти не кровоточившую ранку, и с ужасом подумала, что это все, конец — от такой раны не спасет даже самый лучший доктор. И на какое-то время она будто окаменела.

Удар под правую лопатку был настолько неожиданным, что Катерина, упав лицом на недвижного парнишку, даже не поняла сначала, что же произошло?

Друян целился бабе в затылок, но в самый момент выстрела у него опять закружилась голова, и теперь он не знает, куда попал. Ничего. Надо полежать, пока этот раскачивающийся мир снова не примет нормального положения, а потом выстрелить еще раз. Раз уж Друян решил не помирать, стало быть, Катерину надо кончить.

Да, за то время, что он здесь валяется, Друян немного очухался и твердо решил выкарабкаться. Игрушечными пульками Друяна не убьешь. У него самого был когда-то такой пистолетик. «Дамский» браунинг, калибр — 6,35. Задолго до войны это было, когда еще Друян ходил с дружками в волость, на танцульки. У дружков только финки были, и на друяновский браунинг глядели они с восхищением и откровенной завистью.

Местные власти старались, конечно, не допускать на деревенские балы вооруженных парней, которые, все время подогреваясь самогоном, могли без долгих раздумий учинить жестокое кровопролитие, поэтому на подходе к волостному центру частенько стояли айзсарги или полиция, ощупывавшие идущих — на предмет оружия.

Но Друян над этими стражами порядка наглейшим образом издевался. Как только его останавливали, он тут же выворачивал карманы, шмякал о землю картуз и делал вид, что собирается спустить штаны. Вокруг хохотали, а браунинг его между тем благополучно грелся за лифчиком какой-нибудь большегрудой Юльки, сопровождавшей парней на «увеселительное начинание».

Однако стрелять в людей из этого самого браунинга Друяну так никогда и не пришлось. Зато уж как он палил в свинью, откуда-то забредшую к ним в огород! Все шесть патронов расстрелял, а той — хоть бы хны! Визжит, носится, как очумелая, а подыхать — ни в какую. Тогда-то Друян и понял, что оружие это действительно «дамское», для форсу только, и продал его. За хорошие, между прочим, деньги.

Все это приводило к выводу: можно, а значит и надо, обязательно надо выжить!

И вот же, принес черт бабу! И бросилась баба не к Друяну, а к пащенку. Тут он и понял, что Катерина — свидетель, но не в друяновскую пользу, а вечная для него угроза, потому как такая стерва, если ей что-то втемяшится в дурью голову, матку бозку продаст ради своей фантазии. И Друян выстрелил. А теперь вот лежит, ослабев от подступившей к горлу дурноты, и ждет, когда остановится проклятая карусель, на которой его закружило, как только он тщательно прицелился в затылок Катерине.

Когда от жестокого удара в плечо Катерина упала ничком, мысли у нее на какое-то время смешались и, хотя выстрел она, конечно, слышала, но не сразу связала его с этим ударом. Однако состояние оглушенности скоро прошло, и тогда Катерина почувствовала, что и плечо и правая рука у нее совершенно отнялись, а нечто щекочущее, ползущее ей под мышку — это струйка крови, и поняла, что свалил ее выстрел Друяна и лежит она поперек парнишки, придавив его своим, по-мертвому отяжелевшим телом.

Опершись левой рукой о землю, она сначала привстала на колени, а потом уже и на ноги поднялась, все еще не глядя на Друяна и каждую секунду ожидая нового выстрела. Но выстрел почему-то запаздывал, и Катерина, не поворачивая головы, скосила глаза в сторону этого гнусного пса. Он лежал в той же позе, что и раньше, впору было усомниться: он ли стрелял? Но Катерина не усомнилась и, не выпуская его из виду, быстро нагнулась и левой рукой схватила лежавшую на земле двустволку.

У Друяна сквозь стиснутые зубы вырвался то ли хрип какой-то, то ли стон. Значит, следил он за нею, гад.

Да, он следил за нею из-под полуприкрытых век. Земля все еще противно покачивалась, но уже не так сильно и, увидев, что Катерина приподнимается, он попытался собрать все силы и всю свою волю. Ему хотелось выстрелить сейчас же, без промедления, но он заставил себя лежать недвижно, промахнуться — значило для него теперь верную смерть.

Он видел, как баба левой рукой подняла двустволку — правая у нее будто плеть повисла, — но все еще медлил. А она с неожиданной ловкостью быстро взвела курки и, прижав ружьецо к бедру, двинулась прямо на Друяна, направляя на него стволы.

По всему его телу судорожной волной прокатилась дрожь. Как всякому человеку, ему случалось крепко пугаться чего-то, но только сейчас, впервые в жизни, узнал он, что такое смертельный страх. Он уже не думал о том, чтобы прицелиться и выстрелить наверняка. Хладнокровие, выдержка, сама способность рассуждать — все разом исчезло в ошеломительном ужасе. Вскинув руку, не целясь, он нажал на спуск и закричал таким исступленным, звериным криком, что звук выстрела совершенно угас в нем. А вот грохот двустволки все-таки перекрыл этот крик. И не только перекрыл, но и оборвал — мгновенно и навсегда.