Дайте курс (Повесть) - Маркуша Анатолий Маркович. Страница 21

Все эти замечательные технические достижения заслуживают самых добрых слов, и все же… все же мне не хочется рассказывать о них в этой книге.

Почему?

Отвечу словами Ассена Джорданова — летчика, писателя и художника: «Никакой сделанный механизм не лучше человека, управляющего им». Пусть это положение оспаривается специалистами по электронике, я принимаю его без всяких «но» и «однако». Чтобы рассказать о земле, о той земле, которая верой и правдой служит небу, надо говорить о людях, о специалистах.

Казалось бы, чего проще! Но это только на первый взгляд просто. Ведь на каждого летающего приходится, наверное, не меньше двухсот нелетающих. И все они заняты чрезвычайно ответственными, чрезвычайно важными делами.

Как же быть: взять длиннейший список и, следуя от строки к строке, рассказать о всех специалистах-наземниках? Но тогда книга превратится в нечто бесконечное, напоминающее телефонный справочник. Или решиться на совершенно противозаконный (с точки зрения управления кадров) шаг — самовольно сгруппировать представителей разных профессий, разных профилей, разных квалификаций.

Рискну!

Первая группа: инженеры-эксплуатационники, механики, мотористы, прибористы, радиоспециалисты, электрики, мастера по бортовым локаторам и все остальные, кто пестует самолет на земле. Назовем всех их условно — механики.

Вторая группа: работники службы ГСМ — горюче-смазочных материалов, аккумуляторщики, компрессорщики, кислородчики, транспортники, пожарники, стартовый наряд и все остальные, кто встречает и провожает каждую машину в каждый полет. Назовем этих людей — встречающие и провожающие.

Третья группа: все, кто входит в пассажирскую службу, — от кассирши Аэрофлота до начальника пассажирских перевозок; все, кто входит в службу доставки грузов, работники плановых отделов, врачи, медицинские сестры, повара, официантки, сотрудники гостиниц… Все они не переступают границы летного поля и тем не менее день и ночь служат небу. Назовем этих людей тоже совершенно условно — те, кто за чертой летного поля.

И наконец, четвертая, последняя группа: штурманы, дежурящие на земле, радисты, локаторщики, телеграфисты, метеорологи, всесильные диспетчеры. Назовем их смотрящими в небо…

Уважаемый товарищ, начальник управления кадров, простите за самовольство и, пожалуйста, поверьте: никто не собирается всерьез вторгаться в вашу епархию. И самовольство это временное, надеюсь, оно послужит не во вред, а на пользу делу.

А теперь слово о МЕХАНИКАХ.

Однажды в роскошном аэропорту, освещенном голубоватым светом модных светильников, мне довелось наблюдать такую сцену: провожали даму. Она была уже немолода, безукоризненно одета. Держалась строго и чуточку надменно. Мне показалось даже, что в аэропорт приехала героиня какого-то зарубежного фильма. Высокий седеющий человек (ужасно хочется назвать его «сударь»), блеснув стеклами пенсне (образца середины XIX века) и сломившись в пояснице, галантно поцеловал даме руку. Тут какой-то парень, видно тоже, как и я, случайный свидетель этой сцены, обронил непочтительный комментарий:

— И что за привычка мадамам руки лизать! Удивляюсь. — Нарочно или случайно произнес он эти слова достаточно громко, не знаю. Важно другое: дама услышала и сударь тоже услышал. К чести пожилого джентльмена надо сказать, что он не сделал вида, будто реплика его не касается. Он выпрямился и гневно отчитал малого:

— Вы напрасно удивляетесь, милостивый государь! Женщина заслуживает высшего уважения на земле, всех мыслимых почестей и всех знаков любви. Женщина дает жизнь миру, женщина движет время. Если вы этого не понимаете, мне жаль вас. Подумайте на досуге, кому обязаны вы жизнью, кто дал вам эти широкие плечи, этот слишком уверенный, я не хочу сказать, неприлично нахальный взгляд, и, надеюсь, вам сделается неловко за вашу по меньшей мере глупую реплику…

Он снова поцеловал даме руку. Шикарным жестом поднял ее черный с желтой кожаной окантовкой чемодан и картинно удалился. Не ушел, а удалился вместе со своей спутницей.

Парень глядел им вслед ошалевшими глазами.

А мне пришла в голову совсем неожиданная мысль: «Если справедливо все, что сказал седой вежливый человек (а слова его, безусловно, справедливы), то нам, летчикам, надо целовать руки не только дамам, но и своим механикам».

Да, да! У каждого из нас была мама. Мама дала нам жизнь, воспитала нас, вырастила в наших сердцах любовь, уважение, упорство — все, без чего человек вообще не человек и, уж во всяком случае, не летчик. Это верно. А потом мы сами, наши сердца, наши души, перешли во власть мозолистых, грубых и бесконечно нежных рук наших механиков.

Это их руки хранили и хранят нашу жизнь, берегли и берегут наши сердца; это их руки, обмороженные, обожженные, исцарапанные, усталые, незаметные и вездесущие, поднимают нас каждый день в небо.

Самолеты создают академики, профессора, люди науки, творческого вдохновения, гении, поднявшиеся высоко-высоко над многими. Это верно. И двигатели создают академики. И специальное оборудование наших машин — детище людей славных, знаменитых, из ряда вон выходящих.

Но самолеты не полетят, пока руки механиков не отправят их в полет.

И двигатели не заработают, пока руки механиков не согреют своим теплом их тела.

И ни одна приборная стрелочка не шелохнется, пока руки механиков не прикоснутся к тончайшей паутине самолетных нервов.

Механики — самые незаметные, самые непрославленные люди на земле, хотя без них, без механиков, мы никогда бы не измерили истинной высоты неба.

Я затрудняюсь назвать имена всех учителей, учивших меня в жизни. Я наверняка не сумею перечислить фамилии всех докторов, лечивших меня. Своих механиков я помню, всех до единого: Гаврилов, Горбатко, Шуршиков, Алексеев, Завражный, Фетисов, Акмуков, Хейфиц, Анурьев, Савченко, Сидоров…

И если я гляжу сегодня в голубую высотищу бескрайнего неба живыми глазами, если дышу ветром дальних дорог, если мечтаю о дне завтрашнем, если, наконец, пишу новую книгу — это благодаря им, благодаря их золотым рукам, благодаря их честным, никогда не щадившим себя сердцам.

Однако слова остаются словами, если их не подкрепить фактами.

Злой сибирский мороз уже много дней и ночей подряд жал землю. Трудно было дышать. Холод пробивал даже меховые комбинезоны, добирался сквозь лохматые собачьи унты до самых пяток.

У всех нас, обитателей Степного аэродрома, была одна-единственная мечта — согреться. Не просто подержать руки над камельком, а по-настоящему — прожарить все кости. Баня с веником, с душным обжигающим полком, чтобы воды вволю, представлялась, нам в ту зиму пределом человеческого счастья, почти неземным блаженством.

В один из пронизанных стужей и ветром дней, когда соседний городок был по уши занесен колючим снегом, когда-то и дело рвались перетянутые морозом телеграфные провода, на моей машине отказал стартер.

— Плохо, — сказал механик Алексеев, — хуже, однако, не придумать сейчас работенки.

— Что ж будем делать, Григорий Иванович?

— Как что? Снимать будем стартер. Смотреть. Ремонтировать.

— А как снимать? Морозище-то… И стоит стартер тесно, в рукавицах не подлезть.

— Что мороз, он того не спрашивает. Граница. Надо.

Четыре часа трудился Алексеев на пронизывающем, собачьем холоде, только изредка забегая в землянку погреть руки и покурить.

Когда, наконец, стартер был снят и внесен в помещение, от него, как от глыбы льда, ощутимо тянуло морозом.

Руки механика, распухшие, красные, с поломанными черными ногтями, казались обваренными кипятком.

Пока электрики разбирали стартер и колдовали в его потрохах, Алексеев тихо сидел в уголке и о чем-то думал.

— Ты что, Григорий Иванович, загрустил? — спросил я.

— Снято оно снято, а как ставить? Подходы, сам знаешь… Одетым не залезть… Ну, верхнюю гайку, куда ни шло, заверну, а к нижним как подсунуться?..

Через час он снова ушел к машине.