Зона сна - Горяйнов Олег Анатольевич. Страница 17

Когда закончили с первым ярусом, девицы наотрез отказались лезть на второй, кроме Маргариты и Ангелины, которые были в брюках. Все посмеялись. Стас молча перетаскал наверх треноги, лампы и аппараты и помог их закрепить; помогал ему Витёк Тетерин, а Дорофей и Вовик Иванов, ухватившись руками за брусья, качались на лесах в ожидании, что, может, девицы всё-таки наверх полезут.

Потом материализовался несколько опухший проф. Жилинский, который хоть и числился официальным начальником практики, студиозусов своим вниманием не баловал, проводя время либо в прогулках по окрестностям, либо в тёплых беседах с отцом-настоятелем.

– Тэк-с, – сказал он. – Что вы сегодня успели?..

Посмотрел и ушёл.

На другой день все девушки, смущаясь, появились в храме в брюках. До чего крепки условности, думал Стас. И причина не в том, что тут храм Божий – получено же было разрешение от отца Паисия, – а в том, что брюки – «не женская одежда». Вчера им было стыдно лезть наверх без брюк. Сегодня им стыдно ходить в них. Стыд: чувство, эмоция – одинаков в обоих случаях, и хотя в брюках лазать по лесам и впрямь удобнее, их еле уговорили – и при этом, что самое удивительное, у каждой в багаже были брюки! Он вспомнил, как пытался внедрить в быт односельчан карманы: никто не согласился! И не потому, что котомка или узелок удобнее, а потому, что все ходят с узелками, повешенными на пояс или палку, и никто– с нашитыми карманами. «Не нами заведено – не нам менять…» Всё же человеческое общество излишне косно.

Фрески, когда-то сделанные им самим, он срисовывал на листы бумаги творчески. Не копировал, со всеми потерями, нанесёнными росписи тремя столетиями, но и не повторял того, что делал когда-то, а слегка улучшал. В своё время, начиная работу снизу, он по ходу продвижения вверх, к куполу, нарабатывал мастерство, и теперь видел, где можно сделать лучше. Ну и, наконец, бумага – это не каменные стены, на бумаге можно развернуться в полном объёме отпущенного Господом таланта.

Однажды к нему подошёл игумен, погладил по голове:

– Справедливо хвалил тебя профессор, отрок. Ты и впрямь рисовальщик изрядный!

По окончании рабочего дня Маргарита Петровна повела девиц мыться в купальню с банькой на берегу реки. Мальчишек отпустила: отдыхайте где хотите. Дорофей Василиади заявил, что они пойдут купаться у запруды, а Стас решил прогуляться по окрестностям, посетить поля, на которых работал, а то и – чем чёрт не шутит – поискать дома той поры, хотя понимал – вряд ли найдёт. Сон есть сон!

Четверо однокурсников, удалившиеся от него шагов на тридцать, неожиданно остановились, пошептались, и Дорофей со своим верным Вовиком вернулись к нему.

– Слабак, мы даём тебе последний шанс показать свою смелость, – высокомерно сказал Дорофей. – Идём подглядывать за девчонками, а ты пойдёшь первым.

У Стаса едва глаза на лоб не полезли.

– Совсем ты, Дорофей, дурной, – сказал он. – Чего там подглядывать-то? – И, отвернувшись, пошёл в сторону полей.

– Трус! Боишься, да? Всё про тебя понятно! – неслось ему вслед. – Не пацан ты! Тряпка!

…Он нашёл своё поле. Молодые ростки яровых проклюнулись куда лучше, чем когда-либо у него. Сеют, наверное, не вразброс, а машиной, равнодушно подумал он. Удобряют. Не его теперь это поле, да и жизнь – отрезанный ломоть. Всё другое. На тракторе в одиночку вспашешь больше, чем раньше на лошадках – целой деревней. Какое занятие найти крестьянину? Не видать здесь молодёжи; сбежала туда, где заводы, где иная жизнь. Остались дети, старики да мужики вроде того, с мотоциклом. Редко-редко бабки затянут вечером заунывную песню; чтобы молодые горланили до утра – теперь такого нет.

Вот и опять Стасу взгрустнулось.

Опушка оказалась куда дальше, чем он помнил по своему сну – вырубили лес-то. Всё же добрался, прошёлся – не было здесь таких старых деревьев, которые могли бы помнить его. Спустился к реке. Окунулся, долго сидел на берегу; вдруг увлёкся интеллектуальным занятием – взялся подсчитывать, сколько же ему было бы лет, если бы сон был явью. Там он счёта лет не вёл, да и никто не вёл. Никто не говорил: было дело в позапрошлом году (или в году 7097-м от Рождества Христова). Говорили: это было в год, когда Ерошку-малого волки с покосу утащили, или в год, когда большая вода стояла… Однако посчитал – выяснилось, что с учётом прожитого во сне он стал ровесником двадцатого века. Потом подсчитал, сколько уж не видел он Алёнушки. Получилось, что больше месяца.

Когда он подходил к селу, вечерело. Мычали коровы. Метрах в ста от него, вдоль околицы, быстро шли две фигуры, большая и маленькая.

– Завтра же отцу сообщу! Что это за детские выходки? – гневно выговаривала Маргарита Петровна.

– Чес-слово, просто мимо проходил! – бубнил в ответ Дорофей.

Ага, равнодушно подумал Стас, поймали парня за подглядыванием…

– Смешные какие, – тихонечко сказал кто-то, скрытый в тени берёзы. – Прямо дети. А вы, барин, всё грустите – знать, по матушке?

– Матрёна? – спросил он, приглядевшись. – Нет, мне сейчас нужна совсем не матушка.

И он подошёл к ней поближе.

– Такой ты, барин, несчастненький… – прошептала Матрёна, взглянув ему прямо в глаза. – Так и тянет тебя пожалеть.

– Так и пожалей. – И он до того крепко и умело прошёлся рукой по всему её телу, по спине – от шеи до бёдер, и дальше, не пропустив ни одного закоулочка, что Матрёна только пискнула:

– Ай да барин!

«В первый раз изменяю ведь Алёнушке, – мелькнула мысль. – Грехи любезны, доводят до бездны. А можно ли изменить той, которая приснилась?.. А монахи-то, монахи рождественские… Как Иван тогда сказал, в Мологе, возле гулящего дома, пряча глазки… Все мы, говорит, люди-человеки… Мягкая… Свежим пахнет…»

Эти мысли ещё бежали всей толпою наперегонки в его голове, а левая рука уже обхватила девицу чуть ниже талии, а правая подсунула локоть свой под спинку ей, а ладонью обняла затылок, сминая косу. И вот она уже полулежит в его руках, а он навис над её губами и шепчет прямо в них:

– Что ж ты меня всё барином кличешь? Я такой же крестьянин, как и ты…

Кричала вечерняя птица, махала скрипучая мельница крыльями своими…

А когда потом шли они от реки, он думал: «Ну не могло же мне так точно присниться всё, чего я никогда в руках не держал и не делал? Ведь руки, руки сами помнят всё и знают, разум здесь не участвует…»

Матрёна, тихая и задумчивая, вдруг засмеялась и лукаво спросила:

– А ты меня замуж теперь звать не станешь?

– Нет, не стану.

– Отчего же не станешь? Аль не понравилась?

Он поцеловал её в висок:

– Понравилась, очень. Только я же говорил тебе, что женат.

– Ай, ну тебя! – весело фыркнула она. – Слушай, а чего маменькиным-то сынком прикидывался? Я ведь чуть не поверила…

…Когда Стас вернулся в плосковскую гостиницу, обнаружил, что вся команда предалась «преступному пороку»: кто-то раздобыл жареных семечек, и ребята, сидя на крыльце, лузгали их, плюясь шелухой. Был в этом некий вызов, потому что в Москве и Петрограде подобное поведение в общественных местах было запрещено специальными указами градоначальников и каралось содержанием под стражей сроком до четырнадцати суток.

За этим занятием они разговаривали о чём-то, совершенно Стасу непонятном. Алёна демонстративно не смотрела на него. Вкуса семечек он не помнил совершенно. «Там их не ели; жали из них масло, да и то не в наших краях, у нас тут льняное масло давят. Если вернусь туда, в тот сон, то научу всех жарить семечки и есть на досуге», – подумал он, а потом ему стало смешно: и досуг у крестьянина – гость редкий, и семечки не еда!

Неделя прошла спокойно, сны Стасу если и снились, то обычные, как всем. Он их даже не запоминал. Закончив зарисовки в Рождествене, группа перебралась в Николино, что километрах в семи, но на той же самой Согоже. В том его сне здесь были выселки: пяток изб, в которых жили рыбаки, поставлявшие в монастырь свежую рыбу.