Земля Мишки Дёмина. Крайняя точка (Повести) - Глущенко Валентин Федорович. Страница 6

— Что вы! Наелись. Первый раз за десять дней, — добродушно ответил узкоглазый.

— Ты не русский, Василий? — спросила мать.

— Ага, не русский. Алтаец. Сакынов я.

— Где же твои родные?

— Нет родных, Мария Степановна. Один как перст. В бийском детдоме вырос.

— А как попал в заключение?

— Попал по глупости, можно сказать. Убежал из детского дома, связался с одними… Ну и пошло… — Веселые черные глаза его так и прыскали лукавыми огоньками. Отвечал он охотно: — Решил, Мария Степановна, начинать сначала. Как-никак двадцать два года. Не шутка. Надоело таскаться по тюрьмам да по колониям.

— А ты, Анатолий? — повернулась мать к высокому парню.

Сытная еда укротила его злость. Он устало привалился спиною к стене, его обмороженное лицо раскраснелось. Однако характерец у него был не из покладистых. Он сморщился и брюзгливо отмахнулся:

— Э-э, ерунда!.. Жил не тужил — и концы в воду.

Мать только бровями повела. Двум другим парням упрямство Анатолия не понравилось, и, чтобы сгладить неловкость, они поспешили назвать себя сами. Оба они приехали в таежный район по договору из Смоленска.

Мать налила чаю. Парни просияли.

— В столовой такого не получишь!

— Чаек без обмана!

— Давненько такого не пивал!

— Что же все-таки у вас стряслось на Кедровском? — продолжала допытываться мать. — Я так и не поняла толком.

— То и стряслось, что обычно в таких случаях бывает, — начал было Анатолий неохотно и грубовато.

Но его перебил Василий Сакынов:

— Нехорошо получилось, Мария Степановна. Сейчас трудно разобраться, кто прав, кто виноват. Может, мы, а может, и не мы. Поместили нас в общежитие. А там только тараканов морозить. Выдали по одному тонкому одеялу. Даже матрацев всем не хватило Спецодежды подходящей не дали. А до лесосеки далеко. Полазаешь по сугробам день, вымокнешь, а обсушиться негде. Зарплату по полтора месяца не выдавали. Мы пошли к начальнику. Тогда он запросто: «Не хотите работать — дорога широкая!» Мы, понятно, на работу не вышли. Нам приклеили саботаж и уволили.

Смоленские парни вмешались в разговор торопливо, словно заранее желая оправдаться:

— Что нам оставалось делать? Собрали манатки — да и в путь. Думали, на соседних лесопунктах устроиться. А там, как только узнают, по какой статье уволены, сразу отвод дают. Денег у нас было немного. Дорогой продали вещички, какие были. А народ в здешних местах суровый. В дома пускать боятся. Да и купить у них что-нибудь не так просто.

Анатолий опять криво усмехнулся:

— Таежные дороги, гражданин комендант, не городской проспект…

И снова его перебил рассудительный и общительный Василий:

— Все дни, Мария Степановна, бил встречный сиверко. Анатолий шел впереди, загораживал. Ему больше всех досталось. Морозы как раз начались. Так припекло, хоть караул кричи. Хорошо, в деревне Яркиной в клуб пустили да заведующий клубом хлеба и картошки дал. А то бы каюк…

Мишка знал, что такое переметенные таежные дороги, что значит северный ветер в лицо при сильном морозе. У него пробудилось уважение к парням. Историю с увольнением они могли представить не так, могли приврать. Но то, что их круто прижало в пути за эти десять дней, сомнений не оставляло. Достаточно было взглянуть на их обмороженные, исхудавшие лица.

— Что ж дальше думаете?

Мать сочувствовала этим случайно прибившимся к их дому парням.

Парни заговорили разом:

— Никудышные наши дела.

— Куда уж хуже! Пять рублей на всех. С таким запасом далеко не уйдешь.

Казалось, парни впервые по-настоящему задумались над своим положением, осознали его безвыходность. Даже с Анатолия Юрова как будто слетели спесь и ершистость.

— Да, незавидное у вас положение… — Мать подперла кулаком щеку, закусила нижнюю губу, как будто собиралась принимать важное решение. — На работу вам надо устраиваться.

— Рады бы. Не принимают. Понимаете, Мария Степановна, не принимают! Во все организации во всех поселках заходили, — как-то заискивающе и проникновенно проговорил Василий Сакынов. — А мы только этого и хотим… — Его узкие черные глаза смотрели так простодушно, так по-детски откровенно, что трудно было поверить, будто этот парень мог воровать и несколько лет провел в заключении.

— Как это не принимают? Погибать вам, что ли! — возмутилась мать. — Завтра же пойдем к секретарю партийной организации, к начальнику лесопункта.

— Э, все они на один манер скроены, — пренебрежительно махнул рукой Анатолий.

— А ты не маши! Рано разочаровался в людях. Сперва докажи, что ты хороший, а потом требуй и к себе уважения. В общем завтра идем в контору.

Мать постелила гостям на кухне. Положила рядом два матраца, накрыла простынями.

— Если ляжете поперек, разместитесь все.

Мишка забрался на печку и наблюдал, как раздеваются гости. На груди Василия Сакынова синели вытатуированные крылья. Его крепкие, мускулистые руки до самых плеч покрывал причудливый узор.

«Ишь, как разрисован! Видно, долго околачивался среди блатных», — подумал Мишка.

Парни погасили свет, с восторженным кряхтением полезли под одеяло.

Мишку взяло сомнение: «Кто их знает, что у них на уме? Мать готова верить каждому встречному…»

У входа в горницу лежал черный Загри. Отцовская двустволка висела над кроватью матери. Зато малокалиберная тозовка — подарок отца — была рядом, на лежанке. Мишка нащупал рукой ее полированное ложе, нашарил коробку с патронами, зарядил винтовку и положил рядом. Долго лежал с открытыми глазами, прислушивался. Сначала парни молчали. Потом трое стали шептаться. Но как Мишка ни прислушивался, не мог уловить в их разговоре ничего подозрительного. Наконец они захрапели. Мишка решил положиться на верного Загри и тоже закрыл глаза. Но пес спокойно пролежал всю ночь у порога. Не понадобилась и тозовка.

Утром чуть свет парни вместе с Мишкиной матерью ушли в контору.

Нина Сергеева

Мишка надел белую рубаху, повязал красный галстук.

В душе он радовался, что вечером нагрянули парни. Иначе не избежать бы неприятного разговора с матерью. Мать в таких случаях не кричала, не ругалась, не пыталась наказывать, только потом тяжело вздыхала: «Что-то из тебя выйдет без отца?..»

Одеваясь, Мишка и сам тяжело вздохнул. Конечно же, на большой перемене его вызовет директор, будет внимательно смотреть в глаза, осторожно расспрашивать, почему Мишка вчера пропустил уроки. А сам давным-давно обо всем уже догадался. И эта осторожность опять-таки неспроста. Директор школы и Мишкин отец дружили.

Да, дела!..

— Напились чаю? — по обязанности старшего спросил Мишка сестренок. И строго напутствовал: — Подметите пол и можете гулять. И недалеко от дома.

Надел чистый ватник, шапку, на плечо повесил сумку с книгами. И вот уже под ногами похрустывает отвердевший снег. Утро солнечное, морозное. Снега за поселком и на реке отливают голубизной, а дальше полыхают желтыми искрами. На вершинах темно-зеленых хребтов они окрашены в розовый цвет. Небо высокое, синее, нет на нем ни облачка. Над белыми брусчатыми домиками поселка прямыми столбиками тянутся из труб белые дымки. Пар от Мишкиного дыхания оседает серебряными тончайшими завитушками на ушах его шапки. Красота погожего утра сливается для Мишки с гудением машин, которое доносится с нижнего склада. С каким бы наслаждением Мишка забросил на печь сумку, просигналил попутному грузовику — и на лесосеку!

— Миньша! Михаил! Вот оглох! Кричим, кричим, а он не слышит. Здорово!

Запыхавшийся Семен Деньга снял варежку и сунул Мишке руку.

— Сколько раз заходили, тебя все нет. Где ты только пропадаешь!

Был Семен высокий и тощий, как его дед, Тарас Илларионович. Ватник не по росту болтался на Семкиных плечах, словно на вешалке. На затылке из-под шапки торчали, загибаясь кверху, давно не стриженные волосы.

Олег Ручкин поздоровался с Мишкой сдержанно и независимо. Был он на полголовы выше, да и старше Мишки, носил коричневую кожаную куртку с меховым воротником и меховыми отворотами. Рукава куртки были длинные, он их загибал и подбирал под кожаные шоферские краги.