Все сказки старого Вильнюса. Продолжение - Фрай Макс. Страница 14

– Да, отлично получилось, – улыбнулась она. – Но согласись, глупо было бы сдавать билет именно теперь, когда есть с кем оставить Лену.

– Твоя правда.

Когда Рут пересекла широкую желтую черту, отделяющую путников от провожающих, сказал ей вслед:

– Я буду расчесывать Лену два раза в неделю. И все остальное. Ни о чем не беспокойся, пожалуйста.

– Все равно буду беспокоиться, – безмятежно улыбнулась Рут. – И ежедневно караулить тебя в скайпе, чтобы подвергнуть допросу. Таково уж мое дурацкое устройство. Переживешь?

Улыбнулся, заранее радуясь предстоящим сеансам связи:

– Переживу.

И еще долго смотрел ей вслед, даже после того, как рыжая голова окончательно скрылась в суетливой толпе уже прошедших досмотр пассажиров.

Восемьдесят восьмой автобус, рекомендованный Рут, домчал его в центр почти так же быстро, как давешнее такси. Некоторое время стоял посреди улицы, раздумывая: что теперь? Многочисленные, на первый взгляд, варианты сводились к универсальной формуле: выпить пива. Вопрос – какого, где именно и сколько раз. Решил, что начать можно прямо здесь, на Ратушной площади, затянутой тентами летних кафе. Но вместо этого почему-то развернулся и пошел на улицу Кармелиту, почти сердито думая: «Кролик там сидит один. То есть, одна. Ай, неважно. И жалюзи в кухне опущены, и сгущаются сумерки – тень, восточная сторона. Вдруг кролик боится темноты? Мои, вроде, не боялись. С другой стороны, кто их знает, я же не спрашивал…»

Открыл чужим ключом чужую дверь, щелкнул в коридоре чужим выключателем, прошел на чужую кухню, открыл клетку, взял на руки большую толстую теплую крольчиху, уселся с ней на чужой диван, зарылся носом в пушистую шерсть, подумал: «Вот я и дома».

А вслух сказал:

– Видишь, какой я дурак? Думал, ты темноты боишься.

И ответил себе тоненьким голоском, как бы от имени кролика Лены:

– Я не боюсь, но все равно молодец, что быстро пришел.

Иногда найти общий язык проще простого.

Ощущение «вот я и дома» не покидало его весь вечер. То и дело обнаруживал все новые совпадения: ладно бы только красные чашки, но диск с моцартовским концертом для флейты в музыкальном центре, добрая половина книг на полках как будто из моей библиотеки, круглый бумажный абажур в гостиной, пластиковая занавеска с морскими звездами в душе, и даже полосатое постельное белье в точности как у меня, словно мы с Рут не познакомились всего три недели назад на интернет-форуме для желающих найти бесплатное временное жилье в разных городах Европы, а прожили душа в душу много лет и успели перенять все мелкие пристрастия и привычки друг друга, так что теперь уже и не вспомнишь, где чье.

После некоторых колебаний постелил себе на кухонном диване, рядом с клеткой, чтобы кролик Лена не затосковала в одиночестве. Сто раз слышал, будто кролики не способны привязываться к людям, но не верил этим утверждениям. Всегда твердо знал, что Тим и Балбес его любили. И кстати, даже скептически настроенная мама признавала, что в его отсутствие кролики теряют аппетит. Ну, то есть, делают небольшие перерывы в еде, что по их грызуновым меркам – суровая аскеза.

Уснул под умиротворяющий хруст морковки с чистой совестью и разбитым сердцем. Ну, скажем так, слегка надколотым. И только утром, кутаясь после душа в темно-лиловое полотенце, сообразил, на что это все похоже. Даже рассмеялся, не то от растерянности, не то просто от неожиданности. Сказал кролику Лене:

– Слушай, похоже, я влюбился в твою хозяйку. Вот прямо рррррраз – и все, прикинь. И что теперь делать? Она же черт знает когда приедет. Черт знает когда! Бедные мы с тобой бедные.

От избытка чувств чмокнул крольчиху в меховой лоб и принялся варить кофе, чего никогда до сих пор не делал, поскольку терпеть его не мог. А для гостей держал кофейную машину.

Чуда не произошло, гадость получилась та еще. Но мужественно выпил ужасающий результат до последней капли. Более бессмысленного подвига во имя прекрасной дамы и вообразить невозможно. Тем более, что Рут ничего о нем не узнает. Что только к лучшему. Любители кофе никому не прощают надругательств над своей святыней.

Все утро возился с кроликом. Отпустил зверька гулять по всей квартире, а сам ходил следом, как пастух, присматривал, чтобы не безобразничала. Лена, впрочем, вела себя как хорошо воспитанный ангел, даже провода грызть не порывалась, а ведь для Тима и Балбеса провода были любовью всей жизни, самым вожделенным лакомством, генеральным дьявольским соблазном их вполне райского бытия.

В полдень вернул кролика в клетку и стал собираться на улицу – без особого энтузиазма, скорее из чувства долга. Глупо, приехав в незнакомый город, сидеть в четырех стенах. Хотя уходить из дома совсем не хотелось. Быть здесь – все равно что продолжать разговаривать с Рут; в каком-то смысле, даже больше, чем просто разговаривать. Сидеть на ее диване, развешивать одежду в шкафу среди ее платьев и свитеров, кипятить воду в ее чайнике, кутаться в ее плед – все это казалось сейчас разновидностью ласки, физической близостью, невинной, тайной и сладкой, все равно что спящую за руку держать, гладить по коротко стриженной голове, пока ее разум не ведает, что творится, зато тело прекрасно все понимает и соглашается, и хочет продолжения, и твердо намерено сохранить секрет.

Гулять однако все же пошел, сказав себе, что вернуться в Рутин дом будет даже приятней, чем сидеть в нем безвылазно. К тому же, для начала можно повторить вчерашний маршрут, сентиментальное путешествие влюбленного прекрасно совместится с покупкой овощей для кролика и какой-нибудь человеческой еды – если не себе, то хотя бы холодильнику, который еще со вчерашнего вечера чувствует себя опустошенным, и ощущения его совсем не обманывают, будем смотреть фактам в лицо.

Когда зашел пообедать в то же кафе, где сидели вчера, подумал вдруг, насколько же не похожа оказалась наскоро, наугад, наудачу начатая новая жизнь на старательно вымечтанную в больнице, когда, изнывая от милосердной скуки, незаметно победившей отчаяние и страх, спрашивал себя: «Если получится жить дальше, то как? Чего ты на самом деле хочешь?» В те дни, представляя себя беспечным перекати-полем, променявшим условно счастливое прошлое и условно же внятное будущее на сочное великолепие текущего момента, строил в воображении умопомрачительные декорации: море, пальмы, загорелые уличные музыканты, крики чаек, блеск рыбьей чешуи, кирпичные стены нью-йоркских лофтов, потемневшие от времени столешницы английских пабов, зелень венецианской воды, белые пески океанских пляжей, скошенные потолки обетованных мансард, синие двери Крита, красное испанское вино и дороги, дороги, дороги, все золото редких ночных огней, вся сладость допитой под утро воды, все дорожные сквозняки, все небеса под самолетным крылом, весь мир, такой прекрасный, необязательный, недоступный и вожделенный, когда проносится мимо на скорости восемьдесят или восемьсот километров в час, все равно, лишь бы не останавливался.

И вот, сделав первый шаг в полную неизвестность, обнаруживаешь себя в самой статичной из возможных позиций: под зеленым тентом уличного кафе, в самом центре маленького города, который наверняка покажется чертовски скучным не позже, чем послезавтра, когда все достопримечательности будут осмотрены по третьему разу, а новые не возникнут из утреннего тумана по мановению твоей руки, к этой мысли лучше привыкнуть заранее. В тарелке у тебя жареные колбаски, в кружке светлое пиво, в ушах звучат знакомые песни, а в телефоне ждут своего часа свежайшие, бессмысленнейшие новости из интернета, как будто и не уезжал никуда. Только и разницы, что теперь в чужом доме тебя терпеливо ждет белый кролик, рюкзак набит яблоками и свеклой, а дурацкое сердце сжимается от еще не наступившего и вряд ли вообще возможного счастья. И вот это, честно говоря, самый потрясающий сюрприз, совершенно на него не рассчитывал, когда старательно разукрашивал воображаемые декорации, повествующие об идеальной жизни идеального человека на идеальной земле, которой нет – и ладно, не надо, черт с ней. Берем, что есть, и плачем от благодарности, только не прилюдно, я тебя умоляю, в это кафе тебе еще ходить и ходить.