Белая Бестия (СИ) - Положенцев Владимир. Страница 19

— Все само собой решается, не нашим ни вашим! — крикнул он Мокею.

Обернулся и увидел, что Ларнак сидит за штурвалом, откинувшись назад, со стеклянными глазами. Из распоротого горла пульсировала кровь.

Илья сидел на носу баржи, сдавив уши ладонями. Рядом что-то ему говорил Май Луневский.

— За борт! — закричал ротмистр. — Прыгаем, иначе потонем вместе с корытом. Что же они, чудаки, фугасами-то лупят. Попадут в трюм, все реки вокруг потравят. А посудине самое место на дне, здесь ее никто не достанет.

Только успели спрыгнуть с «Беляны» и отплыть саженей на десять, как она с жутким стоном и свистом от вырывающегося из чрева воздуха, ушла под воду.

Из пушек больше не стреляли, пару раз полоснули по плывущим беглецам из пулемета. Повезло. Откуда-то быстро наполз белый, густой туман. Впереди же было чисто.

Обессиленные легли в густых прибрежных кустах. Даже не обратили внимание на двух гадюк, проползших мимо. Подумаешь змеи, от красного дракона сбежали. Первым заговорил Илья. Он мял все еще гудящее от разрыва правое ухо.

— Я к Деникину больше не вернусь, — сказал он. — Надоели все. Большевики обещают коммунистический рай, белые демократический. А не может быть на земле никакого рая, потому что человек по своей натуре всегда чем-то недоволен. К тому же всем не угодишь. Одному окружающий мир кажется раем, другому адом.

Ротмистр удивился столь серьезному рассуждению простого крестьянина. А тот продолжал:

— Нет у меня никаких пятерых детей по лавкам и жены. Ничего нет. И у Тимофея нет. Это нас так в контрразведке научили, чтобы правдивее биография была. Сам себе удивляюсь. Не в жизнь бы не согласился шпионом быть, если б не Ларнак. Уважал я его за ум и силу, а еще за человечность. Раз он согласился кадетам служить, значит, так надо, так правильно. И мы с Тимофеем согласились. Вместе с Тимошкой на фронте вшей кормили. Эх, да что там…

Илья завздыхал, обхватил плечи руками, пытаясь согреться:

— Никак я в толк не возьму как Тимошка мог меня предать. Перевернулся мир с ног на голову, кто ранее двумя руками крестился, тот теперь теми же руками брата своего душит. И за что нам такое наказание, господи, за какие такие грехи!

— А почему Сорокин назвал Ларнака жидовской мордой? — задал неожиданной вопрос Луневский. — Если комиссары сами все жиды, как ты говоришь, так они их любить должны.

— Черт их разберет этих комиссаров, — ответил Илья. — Сами не знают кто они и зачем. Ну, будьте здоровы, не хворайте.

— Ты теперь куда? — спросил Май, когда Илья решительно поднялся.

— Далеко, очень далеко. Возможно, на другой конец света. Слышал я, что нашим эмигрантам в Константинополе бразильские власти предлагают перебраться за океан. Дают бесплатно земли и подъемные. А что? Раз русская земля не хочет, что б на ней мирно хлеб растили, пусть бразильская от моих рук плодоносит. Бог один и белый свет один. Уйду через Грузию в Турцию, нам не привыкать версты ногами мерить. А вы уж тут сами, без меня разбирайтесь. Только одно могу сказать — на крови поставленное, в крови и утопнет. Ни белые, ни красные не победят, война будет продолжаться еще сотни лет, в головах. А у меня столько времени в запасе нет.

— Погоди, — встал Май Луневский. — Я с тобой.

— Вот значит как. — Бекасов выплюнул изо рта горькую травинку. — Вы в теплые края, а родина пусть пропадает.

Май присел перед ним на корточки.

— Я ведь бывший штабс-капитан. В унтеры меня разжаловали за драку с майором Протасовым. Редкостная, доложу вам, была свинья. Жульнически обыгрывал офицеров в карты, не брезговал и солдатами. И вот перед самым наступлением на Вильно, я не удержался и дал ему в рыло. У него были какие-то штабные связи и меня и разжаловали в унтеры. Я к чему говорю. Родина — это не кудрявые березки с лубочными церквями, это в первую очередь люди. Разочаровался я в русском человеке. Такой грех, какой он теперь на себя взвалил, ему до нового пришествия не отмолить. От русского человека я хочу убежать, от самого себя. Да, может, пожалею. Но уверен, еще больше пожалею, если останусь в России. Мы ее предали, Россию, все вместе предали. Советую и вам, господин Бекасов, последовать нашему примеру. Ну к чему вам возвращаться в Добровольческую армию? Вы ведь не просто так сказали, что химические боеприпасы не должны достаться никому. То есть тоже не верите ни тем, ни другим. Идемте с нами. Начнем новую жизнь. Здесь уже ничего хорошего не будет.

Ротмистр Бекасов не ответил ничего. А Илья и Май отдали ему честь и уверенно зашагали по мокрому от росы лугу, заросшему буйной полынью. Петр Ильич смотрел им в след и думал — куда их занесет выбранная дорога? Может, действительно там, за синими океанами и высокими горами эти двое найдут свое счастье. Ведь для него и нужно-то совсем ничего: гармония с самим собой и миром. Ну дай-то им Бог.

Часть III. Подарок для Батьки

По ухабистой, раскисшей после первых осенних ливней дороге, тащилась длинная, видавшая виды малоросская бричка. Она скрипела всеми четырьмя избитыми колесами. Одно из них издавало наиболее жалобный звук и казалось вот — вот разлетится.

Повозкой управлял небритый красноармеец с померанцевыми артиллерийскими петлицами на выцветшей, светло-серой гимнастерке. За кожаный «комиссарский» ремень была заткнута буденовка с матерчатой малиновой звездой. Такая же звезда, меньших размеров, была и на левом рукаве его гимнастерки. Боец регулярно вынимал из-за пояса будёновку, вытирал ею пот со лба и шеи. Несмотря на начало осени и прошедшие ливни, на Херсонщину опять навалилась июльская жара.

В бричке на копне сена лежала на боку баба в темном, в еле заметный горошек, крестьянском платье-балахоне. Её почти белые волосы до плеч, были подвязаны синим платком. На белоснежном лице, словно кистью смелого художника нарисованы алой краской тонкие губы, аквамариновые, будто морская волна глаза и две маленькие черные точки — родинки — одна на губе чуть ниже правой переносицы, другая над левой густой бровью. Бабу трясло на ухабах, но это, казалось, её не беспокоило, она, похоже, спала.

Когда перебрались через мелкую речушку, дорога стала ровнее. Красноармеец остановил коня на холме, в чахлой рощице, спрыгнул на землю, потянулся.

— Просыпайтесь, Анна Владимировна, — сказал он и постучал кнутом по её малиновым, с высокими голенищами, почти до колен, сапогам, что совсем не сочетались с крестьянским нарядом. Такие элегантные сапоги, да еще с кисточками сзади, возьмется сшить не каждый мастер.

Баба потянулась, начала сползать с повозки.

— Что, подъезжаем? — спросила она.

— Да, за леском уже Тарасовка. Может, поцелуемся напоследок?

— Какой еще последок, Петя? — ухмыльнулась баба, которую назвали Анной Владимировной. Она сняла платок, встряхнула от сена, распустила копну великолепных, светло-соломенных волос. Это была молодая, лет 23 девушка, стройная и привлекательная даже в простом балахоне. Выражение лица явно не крестьянское, надменное. — Давай без поцелуев.

— Всё не можешь забыть своего штабс-капитана Половникова, оказавшегося свиньей?

— Петя!

— Что, Анна?

— Прекрати, прошу тебя. Не время и не место.

— Ладно, извини.

— Ты же знаешь, я к тебе замечательно отношусь, гораздо лучше, вернее теплее, чем раньше. Но еще не до конца тебя… оценила, понимаешь?

— Не хочешь целоваться, не надо, только…

Анна подошла к Петру, зажала ему рот ладонью, посмотрела прямо в глаза. Они ждали и надеялись. Убрав руку, припала своими губами к его губам. Он ухватил её за плечи, крепко прижал к себе. Сердце бешено забилось, меняя ритм, в голове поплыло. Опустил руку на талию. Анна тут же отстранилась. Её глаза затуманились, разомлели. Девушка рассмеялась, потом вдруг грозно сомкнула брови:

— Всё! Соберитесь, ротмистр Бекасов. Мы в тылу врага, будьте предельно внимательны.