Государь революции (СИ) - Бабкин Владимир Викторович. Страница 41

— Или вот вы, штабс-капитан! — старик указал на сидящего напротив Мостовского. — Вот вы, рисковали жизнью, спасали Михаила из-под ареста, вы один из главных участников мятежа, который привел его к власти, что вы получили взамен? Благодарность? Да вас просто отправили с глаз долой подальше! Вы знаете, куда вас отправили? На смерть! Вы слышали о предстоящем наступлении Нивеля? Вот ваша 1-я особая бригада и пойдет в наступление в первых рядах! Вы боевой офицер и вы знаете, что это значит. Это взамен благодарности? Это благодарность, я вас спрашиваю? Нет, я не согласен с такой благодарностью! Покорнейше благодарю!

Генерал вновь осушил бокал. Дождавшись, пока гарсон нальет и уберется с глаз долой, Иванов продолжил, уже заметно захмелев:

— Нет, так нельзя. Нельзя так вместо благодарности. Я еще в русско-турецкую кровь проливал. И в русско-японскую тоже. И в эту войну. Три войны! Три! Где благодарность? Я Императора на Престол посадил, где она, благодарность, будь она трижды проклята! Нет ее! Нет.

Новый бокал расстался со своим содержимым.

— Пошел вон! — вдруг заорал Иванов на подбежавшего было гарсона. — Подслушивает, мерзавец…

Генерал наклонился к Мостовскому и громко зашептал, постоянно сбиваясь с мысли:

— Штабс-капитан, мы с вами товарищи по несчастью. И мы должны держаться вместе. У меня есть друзья тут в Париже… Я же когда того… сразу в посольство… да… Все не просто так! Благодарность, да… О! Я им много тогда рассказал… И сейчас тоже того… много рассказываю… Очень… Но, где благодарность? Что взамен? Мерзавцы!

Иванов вскочил с места, опрокинув стул, и пошатнувшись, проорал:

— Мерзавец! Счет!

И попытался усесться на валяющийся стул.

Мостовский подскочил и, подхватив под руки генерала, бережно усадил его на стоящий за соседним столиком стул.

Старик благожелательно посмотрел на "собеседника" и отечески похлопал его по щеке.

— Эх, штабс-капитан, штабс-капитан… Дурак ты, штабс-капитан… Бежать тебе надо, вот что я тебе скажу…

— Ваше высокопревосходительство, — Мостовский впервые подал голос с момента начала "разговора", — вы очень устали, вам отдохнуть нужно.

Генерал изобразил задумчивость и пьяно кивнул.

— Да, устал я.

После чего добавил ни к кому не обращаясь:

— Такая вот благодарность взамен…

— Ваше высокопревосходительство, позвольте отвезти вас домой. Сейчас вызову такси.

Иванов совершенно осоловело поднял голову.

— Такси? Пожалуй… Извольте, голубчик… Этим мерзавцам нельзя верить!

Мостовский помог подняться генералу и повел его к выходу. Рассчитавшись с гарсоном, к Иванову с другой стороны подошел еще один человек и помог сесть в машину. Затем, захлопнув дверь за Мостовским, сел за руль.

— Нарезался, вашвысокородь? — спросил Урядный, покосившись на спящего генерала.

— Не то слово. — усмехнулся Мостовский. — Давай, братец, в посольство.

— Это мы могем, не извольте сумлеваться!

— Слушай, братец, — вдруг поинтересовался Имперский Комиссар, — все хочу у тебя спросить, ты же и по-русски говоришь не приведи Господь, откуда ж ты французский знаешь-то?

Урядный пожал плечами.

— Дык, мамка-то моя была горничной у барыни, ну и чтоб барчуку, значиться, веселей было учиться, меня ему в компанию определили. А поскоку барчука драть розгами воспрещалось, то учитель, значиться, на мне за нас двоих-то и того, отыгрывался, значит. Драл пошто зря, ну и за каждую ошибку, значиться, тоже драл. Вот науки свои мне аккурат и вбил, вот.

Мостовский рассмеялся.

— Мальчик для битья, значит! А что ж он тебе русский язык не вбил, как следует?

— Ну, дык, он его нам и не преподавал, он другие науки преподавал. А русскому языку барчука другой учил, а он меня, значиться, не драл розгами.

Урядный помолчал, а затем добавил вдруг:

— Мы, вашвысокородь, еще в англицком могем, ежели что.

— Да ты кладезь знаний! — Мостовский хитро посмотрел на Урядного. — А ты точно из крестьян, или темнишь что-то?

Тот насупился.

— Ладно, не обижайся. Вот мы и приехали.

Выгрузив ценный груз и раздав указания, Имперский Комиссар повернулся к Урядному.

— Вот и все. Прошло тихо и гладко. Зря посол так нервничал. А ты молодец, быстро генерала нашел.

Урядный пожал плечами.

— Дык, ничего хитрого. Полковник указал примерный район. Я иду, а он сидит.

— Везучий ты, шельмец. Замолвлю за тебя словечко перед Государем!

Унтер вытянулся:

— Рады стараться, ваше высокоблагородие!

Глава 9. Выбор будущего

МОСКВА. КРЕМЛЬ. СОБОР СПАСА ПРЕОБРАЖЕНИЯ НА БОРУ. 18 (31) марта 1917 года.

Лишь потрескивание свечей нарушало тишину древнего храма, и лишь свет свечей немного рассеивал тот полумрак, который не в силах был рассеять естественный свет, поступающий из узких маленьких окон.

Зажатый со всех сторон высокими корпусами Большого Кремлевского и Теремного дворцов, собор казался маленьким и словно игрушечным. Впрочем, домовой храм многих поколений русских правителей, повидал за свои шесть с лишком веков всякое. Построенный, по преданию, первым московским Рюриковичем, видел он и величие Великокняжеской усыпальницы, и упадок запустения во времена Тохтамыша и Наполеона, познал разрушения, пожары, поджоги и перестройки. Видел он и пышность торжественных богослужений, и многолетнюю тишину забвения. К счастью, сноса 1931 года он еще не видел, и, надеюсь, не увидит.

Вероятно, мои предшественники, точно так же, стояли здесь. Возможно, они истово молились, возможно, просто размышляли в тишине. Стоял и я.

По моему приказу в собор никого не пускали. Службы не было. Тут вообще никого не было. Только я и древние образа, взирающие на меня со всех сторон. Какую ношу ты взвалил на себя, человечек? По плечу ли тебе сия ноша? Сдюжишь ли? Не облажаешься?

Впрочем, про "облажаешься", это я уже от себя добавил. Потому как предстояло мне сделать выбор, от которого зависело будущее, и лучшего места для размышлений, найти мне было трудно.

А терзал мою душу непростой выбор — когда мне официально объявлять об одностороннем прекращении Россией любых наступательных действий на любых фронтах на ближайшие сто дней. Что бы я там кому ни говорил, но пока все это были лишь лозунги и пустые разговоры, которые ни на что не влияли и ни к чему не обязывали. Объявляя же "100 дней для мира", я переворачивал всю историю с ног на голову.

Нет, разумеется, мое воцарение уже изменило ход истории, но пока это касается лишь России, да и то, пока лишь косвенным образом. Ход войны пока никак не изменился, и, в теории, у меня до сих пор сохраняется возможность не предпринимать никаких резких движений на внешнем направлении, пустить все идти своим чередом, спокойно воюя еще год-полтора, с тем, чтобы в том самом вагоне в Компьенском лесу были и русские представители. Ну, погибнет при этом дополнительно пару-тройку миллионов моих подданных, но так на то и война. Многие, типа Кирилла Владимировича, считают такую убыль "ртов" благом для страны.

Но этот, по-своему соблазнительный вариант, я отбросил, не веря в то, что России просто так удастся занять свое место за столом победителей. Если уж "союзники" взялись нас топить, то они это будут делать и дальше, и у нас есть только два варианта — или, поджав хвост, надеяться на то, что нас допустят "в приличную компанию", заранее соглашаясь на все унижения и обманы при дележе пирога, или же, сломать господам всю игру и заставить их играть в игру нашу, по нашим правилам.

И лучшего момента, чем наступление Нивеля, мне было трудно себе представить. Катастрофа на Западном фронте была России однозначно на руку. И для усиления эффекта этой катастрофы были все средства хороши. И "100 дней для мира" были как раз одним из таких средств. Но проблема заключалась в том, что под удар мог попасть Русский Экспедиционный корпус во Франции, как, впрочем, и Экспедиционный корпус на Балканах. В основном, конечно, во Франции, где все могло принять самые неприятные формы. Могли погибнуть мои солдаты.