Новый Михаил (СИ) - Бабкин Владимир Викторович. Страница 3

Я помолчал собираясь с мыслями и анализируя свои ощущения. Реально впервые мне пришло в голову внимательно осмотреть помещение и самого Джонсона. Помещение, скорее музей, выглядело солидно и выдержано в стиле рубежа XIX–XX веков. Хотя нет, музеем тут и не пахнет. Запах и ощущение именно жилого помещения, а отнюдь не затхлой витрины. Да и сам Джонсон отнюдь не музейный служащий. Причем обстановка была привычной мне и не вызывала удивления.

Но главное было не это. Главное я ТОЧНО ЗНАЛ, что на улице действительно 27 февраля 1917 года. Знал и то, что я действительно в теле Великого Князя, в теле своего прадеда. Я помнил всю его жизнь в мельчайших подробностях. Но помнил и свою жизнь в том мире, которого здесь еще нет, а может никогда и не будет. Ведь если я здесь — значит будущее изменилось?

— Вы сказали, что мой прадед запустил какой–то механизм?

Джонсон кивает.

— Да. При нем всегда был крест, который ему подарили в одном из монастырей. Особый крест. Я не знаю подробностей. Он всегда очень неохотно об этом говорил. Вчера на прогулке к нему подошел монах и они о чем–то долго говорили. А сегодня Михаил Александрович, отдав все необходимые распоряжения по дому и простившись с женой, вызвал меня в кабинет и… — Дыхание Джонсона перехватило, но он, справившись с минутной слабостью, продолжил. — И сообщил, что ему было пророчество о страшном будущем России и Династии. И что только ему суждено все исправить. Для этого каждые двенадцать лет, день в день, открывается окно сквозь время и, либо он сам, либо кто–то из его прямых потомков, может появиться в нашем времени. Но, в отличии от сказок мистера Уэллса, перенести предмет или тело сквозь время невозможно. Только чистый разум может поселиться в теле, которое его готово принять.

Джонсон пару минут помолчал.

— Скажу честно, начиная этот опыт, мы не предполагали, что вернется не сам Великий Князь. И он, и я и Наталья Сергеевна, мы все рассчитывали, что через несколько минут мы увидим, как в тело Михаила Александровича вернется он сам, но но прожив двенадцать лет. Мы верили, что он, увидев то, какими дорогами пойдет история, сможет вернуться в наше время из 1929 года и сумеет и все исправить. Но видимо мы ошиблись…

— Прадед написал, что в двадцать девятом году ему не дали совершить переход. А до марта 1941 года он не дожил. Он умер в январе 1941 года.

— Тогда понятно. А почему вы сказали до марта? Ведь день открытия окна — 27 февраля?

— После октябрьской революции перешли на григорианский календарь.

— После октябрьской революции? — Джонсон удивился еще больше.

Я поморщился.

— Николай Николаевич, я прошу вас, не отвлекайтесь. Я потом вам расскажу о всяких революциях. Давайте по существу.

Джонсон кивнул и продолжил.

— Итак, сегодня утром, Михаил Александрович уколол палец о терновый венец на кресте. Произошла синяя вспышка — и через мгновение вы кашляли сидя за столом.

— Ай да дедуля… — Качаю головой. — Куда там инженеру Тимофееву. Тот хоть живого царя вызвал, а тут вызвали в царя… Или еще не в царя?

Джонсон изумленно смотрит на меня:

— Почему в царя? И кто такой инженер Тимофеев?

— Да так… Киношный персонаж из фильма про машину времени.

— А почему в царя?

— Ну, пока не в царя. Но шанс есть.

— Поясните.

— Сегодня у вас… у нас — 27 февраля 1917 года, так?

Джонсон кивает.

— Значит в Питере идут беспорядки?

Снова кивок.

— Значит вы, ну, теперь уже мы, через три дня будем наблюдать падение монархии в России. Царь Николай отречется от Престола за себя и сына в пользу брата Михаила. А как вы думаете, что сделал ваш босс?

— Босс? А, понял, это вы о Михаиле Александровиче?

— О нем. Так что он сделал?

— Думаю, что он не принял Престол. Он был противником тирании и считал, что народу нужно дать право выбора своей судьбы.

— В той истории, которую я знал, мой прадед отказался от Престола, стремясь избежать гражданской войны.

Джонсон удовлетворенно кивнул.

— Благородный поступок.

— Конечно. За это его и расстреляли. Вместе с вами, кстати…

Мстительно наблюдаю растерянность на лице Джонсона. Наконец он выдает:

— Но… За что?

— Как врагов народа или что–то в таком духе. Неважно в общем.

— То есть как — неважно?

— А так. Раз я здесь, то история изменится.

— И что вы намереваетесь сделать? Примете корону?

Я рассмеялся.

— Я похож на сумасшедшего? Нет, Николай Николаевич, я может и не местный, но не глупый. Шансов подавить восстание я не вижу. Тем более за три дня. И ждать пока меня вместе с вами шлепнут всякие пролетарии я не готов. И вам не советую. Думаю лучше всего собрать все ценное и компактное, обменять рубли на какую–нибудь приличную валюту и сделать ноги из России в ближайшее же время. Причем в ближайшие несколько дней. Иначе Временное правительство наложит запрет на наш выезд.

Джонсон потрясенно смотрел на меня.

— И вы… Вы все вот так бросите?

— Конечно. Послушайте, Николай Николаевич! Я не просил меня сюда выдергивать из моего времени! Мне там очень неплохо жилось! И, если мой чудный прадед наворотил дел, то почему я должен за это жертвовать жизнью?

— И вы ничего не попытаетесь сделать? Даже не попытаетесь спасти тысячи людей? — Тихо спросил Джонсон.

— Да поймите же вы, наконец! Спасать придется не тысячи, десятки миллионов! Впереди страшный двадцатый век! И, раз уж я оказался, по милости вашего босса, в этом времени, то я никогда не соглашусь оказаться в жерновах истории! Я лучше окажусь в Рио–де–Жанейро! И поверьте — лучше, когда вокруг все поголовно будут в белых штанах, чем телогрейках!

— Значит все было зря… — Джонсон глухо застонал…

Телеграмма генерала Хабалова Николаю II от 27 февраля N56

Принята: 27.02.1917 в 12 ч. 10 м. Пополудни.

Вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу, что 26 февраля рота эвакуированных запасного баталиона лейб–гвардии Павловского полка объявила командиру роты, что она не будет стрелять в народ. Рота обезоружена и арестована. Дознание производится. Командир баталиона полковник Экстен ранен неизвестными из толпы. Сегодня 27 февраля учебная команда запасного баталиона лейб–гвардии Волынского полка отказалась выходить против бунтующих, вследствие чего начальник ее застрелился, затем вместе с ротой эвакуированных того же баталиона направилась частью к расположению лейб–гвардии Литовского и частью к лейб–гвардии Преображенского баталионов, где к ним присоединилась рота эвакуированных последнего баталиона. Принимаю все меры, которые мне доступны, для подавления бунта. Полагаю необходимым прислать немедленно надежные части с фронта. Генерал–лейтенант Хабалов.

Молча наблюдаю, как Джонсон предается рефлексированию. Пока он ищет смысл жизни, мне необходимо быстро определить свою дальнейшую линию поведения.

Я против своей воли оказался в мире, который еще вчера вызывал у меня лишь смутное любопытство помноженное на скуку. Мир первобытных страстей, мрака и крови. Мировая война идет третий год и продлится еще года полтора. Причем для России война мировая быстро перетечет в войну гражданскую и будет она длиться еще лет пять–шесть. И самое неприятное лично для меня, что в той, прежней истории, Михаила Романова попытались шлепнуть в июне 1918 года. То, что прадед выжил, лишь случайность. Джонсону вон так не повезло. Да и если удастся пережить тот расстрел, то жить, как прадед, скрываясь по лесам до конца жизни — нет уж, увольте.

Значит нужно выбираться из полосы исторических катаклизмов. Легко сказать. А куда?

— Кстати, Николай Николаевич, а куда ваш босс собирался ехать–то?

Джонсон секунды три рассматривал меня, выныривая из своих раздумий, а затем нехотя ответил:

— Сегодня он должен был ехать в Питер.

— Ясно. Питер отпадает категорически.

Джонсон с некоторым интересом посмотрел на меня: