На одинокой дороге (СИ) - Седов Константин. Страница 12

Курти воровато оглянулся. Теперь осторожно. Здесь есть нельзя. Заметят, что он стоит и ничего не делает, а если еще и жует! Курти стал нарочито медленно ставить тарелки на поднос, подхватил один из кусков хлеба и не поворачиваясь направил кусок в карман…

— Курти!

Курти вздрогнул, хлеб выскочил из руки, прыгнул на стол и отлетел куда-то к стене на пол.

К нему подошел Бьорн:

— Стол у входа освободился, давай быстрее здесь убирай. Что тут?!

И удивленно добавил:

— Сколько жрачки осталось! Наверняка проглоты заморские сидели.

Курти молчал, не зная, что ответить, да и надо ли отвечать?

— Я говорил, что Анна ни хрена готовить не умеет. Только местным жрать.

— Сам себе готовить будешь. Тоже мне господин выискался, еда моя ему не нравится!!! — заорала с другого конца зала Анна.

— О! А я думал ты на кухне торчишь и ложки себе в уши засунула!

— Я сейчас тебе засуну!

— Ой, давай лучше я тебе — и заржал Курти в ухо, — всё она слышит… ты чё замер-то? Давай собирай и пошли.

Он пребывал в отличном расположении духа. И даже стал помогать Курти. Сволочь! И ведь не нарочно это делает, просто надо столы освобождать, для новых посетителей, вот и старается.

Немытую посуду притащили в кухню. Анна в зале, перепирается с кем-то из моряков, если Бьорн сейчас уйдет, то может быть…

В дверях Бьорн посторонился, пропуская входившего в кухню Шмяка.

— Щенок, соскребай остатки жратвы в ведро и пошли за мной.

Курти выполнил приказ.

Вместе с Шмяком они вышли на улицу, пересекли внутренний дворик и вошли в сарайчик. Здесь обитала главная радость жизни Шмяка по имени Рюха. Весила Рюха не меньше центнера, была здорово похожа на своего хозяина, и даже хрюкала также. А уж образ жизни у них был так и вовсе один в один. Жрать, спать и недовольно ворчать по любому поводу.

— Высыпай давай! — буркнул Шмяк, наклонился к Рюхе и бесстрашно потрепал ее за ухом. Это действительно требовало смелости, так как нрав у свиньи был скорей хряковский. Вот и сейчас она пронзительно взвизгнула и попыталась тяпнуть хозяина за руку. Тот ловко отдернул и засмеялся:

— Натерпелась милая, натерпелась. Тяжелая зима была. Во всем себе отказывали, но тебя выкормили. Не раз думал, что все! Пора закалывать. Но ничего выдержали, пояса, конечно, подтянули, но до весны тебя Ряха сохранили. Будет чем клиентов кормить. Да, моя хорошая, тобой, моя милая.

Градус любви в голосе не упал ни на одно деление.

— Высыпай, или так и будешь пялиться?!

Курти наклонил ведро. Остатки еды густо и тягуче перелились в корыто.

— Выгребай, выгребай давай. До последней крошки все… Теперь лезь туда — щели в полу проверь. Чтоб навоз не застаивался. А то накопится…

— Да все равно же колоть ее со дня на день! Чего там убирать…

Курти услышал этот то ли крик, то ли рык и с изумлением узнал собственный голос.

И тут же получил по голове.

— Ты чего это? Смелости, что ли набрался?! Работай, давай!! А не нравится — хоть сейчас вали! Я даже Зубу про твои художества говорить не буду. Как скоро тебе руку отрубят?! Есть догадки? Лезь в дерьмо!!!

Курти молча полез в отгороженную от Рюхи часть станка.

Руки по привычке отмыл снегом. Ссадины болели настолько привычно, что он и внимания не обращал.

В зале ничего не изменилось, единственно, хотя до вечера было далеко, сильнее надирались.

Курти взяв кувшин, вышел за прилавок.

— Кому долить, кому добавить? Вина себе налей — жизнь станет веселей, — заученно и со скукой пропел он.

— С моста иди, прыгни — поприветствовал кто — то из забулдыг — еще веселей будет.

— Ага, вслед за тобой — живо откликнулся Курти.

— Слышишь малыш — позвали его из угла — мне плесни.

Дагур — старый моряк, завсегдатай и полумифическая кабацкая личность. Был одновременно старым занудой и лучшим рассказчиком на всем побережье. Почти всю жизнь провел в море, а теперь пропивал ее остаток по кабакам. На что он пил непонятно, он уже давно не выходил в море, никогда не дрался в порту за работу грузчика. Но деньги у него были всегда. И он всегда пил, хотя и пьяным его никто никогда не видел. Курти подошел к столику, и алая бурда забулькала в кружке старика.

— Кулаки покажи.

— Что? — удивленно спросил Курти.

— Кулаки говорю, покажи.

— Тебе погрозить что ли? Так у меня не того размера руки. К морякам обратись.

— У тебя мозги не того размера, если здесь работаешь. Морда изукрашена, а кулаки чистые. Исцарапаны слегка, но с боевыми ссадинами не перепутать. Значит, тебя били, а ты терпел.

— Да, что ты знаешь?!

— Ты прав, ничего. Только много знать и не надо. И так все понятно. Тебя бьют, ты терпишь. Может все же лучше на улице, как раньше? Не говорю, что проще. Но лучше.

— Кому?

— Кому лучше? Любому! Чтобы человеком себя чувствовать. Понятно, что холодно, голодно, но по-человечески. Я вас воробьёв часто вижу. Кошельки срезаете. Какая-никакая, но вольница. А здесь?

— Дагур, ты вот везде плавал. На юге тоже был?

— Был. Отсюда куда ни плыви, везде юг.

— Я слышал, там острова есть. Мелкие, много их. По океану рассыпаны. Правда, что там вода такая теплая, что даже зимой купаться можно?

— Правда.

— И там плоды на деревьях растут. Очень сладкие. Слаще шиповника?

— И это правда.

— А ты купался?

— Я там много, что делал. Там есть развлечения поинтересней купания. И уж куда как послаще твоих плодов.

— Какие?

Дагур усмехнулся:

— Маленький еще. Вот подрастешь, глядишь и узнаешь.

— Вот подрасти я и хочу. Весь. И чтобы руки на месте были.

Дагур залпом осушил кружку и подвинул его к мальчику.

— Налей.

Курти послушался.

— Я тебя учить, конечно, не буду. Во-первых, бессмысленно, во-вторых, я в людях разбираюсь, и ты из тех, кто учится только на своих ошибках. Вижу, ты уже об этом думал, выводы для себя сделал. Но вот скажи, разве не лучше жить там — Дагур мотнул головой в сторону двери — пусть на холоде, голодным, но без мерзкого ублюдка, который тобой помыкает. Да! С риском! Но, все же мать твою — с ощущением свободы!

Курти слушал молча, без эмоций, обняв кувшин. Затем ответил:

— Вот именно, с ощущением. Самой свободы нет. Только ее ощущение.

Наклонился к Дагуру и едва не вылив на него содержимое кувшина, прошептал:

— Свободы вообще нет. Есть только те, кто в нее верят и стремятся ощутить. А есть те, кто давно понял, что ее нет, а одного ощущения мало. И что на улице, что здесь одинаково хреново. Так вот. Я из тех, кто это понял.

Дагур откинулся к стене.

— Быстро ты повзрослел, мальчик.

— Опять же. Здесь жизнь такая, что взрослеешь быстро. А значит и умнеешь. Потому как те, кто не поумнел, теряют руку. А я хочу быть грустный, избитый, отчаявшийся, но с рукой.

— А что не смоешься отсюда? В смысле из Еловы. Только что спрашивал про острова, про юг. Каждую весну приходящие капитаны мальчишек берут. На грязную работу, конечно, но все лучше, чем здесь.

— Полагаешь, я не думал об этом? Думал. Это же возможность. Если не на корабле юнгой устроится, то хотя бы из города смыться. Где бы ни был, хуже, чем здесь не будет.

— Так в чем дело? Капитаны состязания устраивают, кто по мачтам лучше карабкается — ты даром, что худющий, силы-то есть, я вижу.

Курти вздохнул:

— Они с родителями приходят. Те за них капитанов и просят. Я уже пробовал. Меня не подпустили.

— Я уже жалею, что затеял этот разговор. Что тебе сказать?! Держись тогда.

— За что? У меня ничего нет.

Старик повертел кружкой по столу:

— Даже надежды?

— Почему? Я надеюсь.

Курти еще ближе наклонился к Дагуру и почти шепотом закончил:

— Надеюсь выжить.

— Это не надежда.

— Другой нет. Надеяться можно, если веришь, что жизнь изменится к лучшему. Мне надеяться не на что. Я бы описал тебе мое будущее, да не буду. Хреновое оно. Хочу лишь выжить.