Тореадоры из Васюковки (Повести) - Нестайко Всеволод Зиновьевич. Страница 71

Но отец Гога только взглянул на меня внимательно своими серыми прищуренными глазами и вдруг поднялся:

— Ну, пойду. Спасибо за воду. Будьте здоровы.

И пошел к машине.

Когда он отъехал, я бросил удивленный взгляд на деда:

— Что такое? Чего он хотел?

— Кто его зна… Воды попросил… в радиатор залить. Говорит, выкипела…

Чудно! И почему обязательно к нам? Недалеко отсюда на улице колодец, и ведро там есть.

Неспроста. Ой, неспроста этот Гога заехал! И как он посмотрел на меня! Насквозь взглядом прошил. По глазам видно было, что все-все знает.

И оттого, что он ничего не сказал, еще как-то тревожнее стало. У меня было такое впечатление, что он не хотел говорить при деде. Он как-то так на меня смотрел, будто у нас с ним было что-то общее и от деда хранимое в тайне. И взглядом своим он будто сказал: ничего, мы потом потолкуем.

О господи! Ведь это выходит, что я заодно с попом Гогой! Заодно с бабкой Мокриной и всеми богомольными старушками. Заодно с этими грязными небритыми алкоголиками, которые побираются в Дедовщине у церкви и примазываются к богу, чтобы легче было выпрашивать на похмелье.

А если я заодно с попом Гогой, то, значит, против родной мамы, депутата и передовика, которая всегда сидит в президиуме; против Галины Сидоровны, которая проводит в селе антирелигиозную пропаганду, против всей науки во главе с академиком Келдышем.

И все из-за того, что я, болван, сфотографировал привидение, черт бы его побрал со всеми потрохами! И теперь поп Гога не отцепится от меня. Он может поймать и запутать меня в свои сети, как запутал он десятиклассника Валерия Гепу из Дедовщины, который, не пройдя по конкурсу в гидромелиоративный, поступил в духовную семинарию и теперь учится на попа. Так и я… Павлуша станет художником, Гребенючка тоже, Карафолька академиком, Коля Кагарлицкий артистом, Вася Деркач фининспектором, а я… монахом. С длинными грязными патлами и реденькой бороденкой. В черной замызганной рясе и с крестом на шее.

Мысли роились и гудели в моей бедной голове, как пчелы в улье. Это ведь еще и маму могут из-за меня из депутатов выставить… А что ж? Какой же она депутат, если ее сынок с крестом ходит! Хорошо, что хоть она не видела попа Гогу у себя на дворе. Сегодня партийное собрание, и они с отцом придут, наверно, поздно.

Сидит себе в президиуме и не знает, бедняжка, какие черные тучи собираются над ее головой.

Нет!

Не-ет!..

Нужно спасаться. Нужно что-то делать. Нужно людей звать на помощь.

Прежде всего нужно идти к деду Саливону. Поговорить с ним, расспросить, может, он что-нибудь видел, замечал, это же все-таки возле него, почти у самой хаты в саду. Не мог же он никогда ничего не замечать.

И вообще, нужно, может быть, какую-нибудь комиссию создать — пусть разрешают сообща эти сложные научные вопросы. А то спихнули все на меня одного.

Но прежде всего — завтра с утра к деду Саливону.

С таким твердым решением я и заснул.

Глава X

Я НАВЕЩАЮ ДЕДА САЛИВОНА. САМЫЕ НЕВЕРОЯТНЫЕ ЧУДЕСА

Дед Саливон сидел на завалинке и крошил в деревянное корыто картошку для свиньи. Голова его была обмотана мокрым полотенцем, и вода с полотенца текла по лицу, свисая сияющими каплями на седых усах. Дед кривился и стонал.

«Это же он на свадьбе перепил, — догадался я. — Еще, чего доброго, турнет и разговаривать не станет».

— Здравствуйте, диду, — несмело поздоровался я.

Он не ответил, только кивнул.

— Похмелиться бы вам, — сочувственно сказал я.

Он, застонав, отрицательно покачал головой. Я вспомнил — дед Саливон никогда не похмелялся: где-то он вычитал, что похмеляются только алкоголики, и с тех пор всегда стойко переносил похмелье.

Я топтался на месте, не решаясь заговорить.

Он вопросительно взглянул на меня и наконец раскрыл рот:

— Тебе что? Меду?

— Да нет! Нет!

— А что?

— Да вы же плохо себя чувствуете…

— Ничего. Что тебе?

— Да хотел кое-что рассказать да расспросить…

— Рассказывай.

И я рассказал деду все и показал фотографию.

Дед Саливон выслушал меня внимательно, потом посмотрел прямо в глаза и сказал:

— Я знаю. Я тоже все видел.

У меня на затылке онемела кожа.

— И вы… тоже… видели… привидение?

— Видел, — спокойно сказал дед Саливон и поднялся. — Идем!

«Значит, правда, — в отчаянии подумал я. — Значит, привидения действительно существуют. Значит, после смерти человека человеческий дух по физическому закону Ломоносова — Лавуазье на самом деле превращается в привидение… И не миновать мне сетей попа Гоги. Придется, как видно, быть монахом».

Дед Саливон повел меня в сад. Возле ульев остановился.

— Тс-с! — приложил он палец к губам, потом показал на часовню: — Смотри.

В черном проеме наполовину открытых дверей часовни в глубине что-то белело. Но нельзя было различить, что именно. И вдруг оттуда послышался сухой, какой-то деревянный стук.

«Кости! — похолодел я. — Мертвец встает».

Белое из темноты начало приближаться к дверям — вырисовывалось все четче, четче, четче… И вот в дверях появился… аист.

— Ясно? — усмехнулся дед Саливон.

Аист!

Так вот оно что! И стук — это же стук аистовым клювом. Значит, не привидение, а аист. Самый обычный аист. Тьфу ты! Так это же здорово! Это же прекрасно! Вот и никаких привидений не существует. И не нужно мне становиться монахом. И поп Гога может теперь оставаться с носом. Урра! Диду! Дайте я вас поце…

Но что это? Я приглядываюсь и вижу, что аист… без головы. Шевелится, переступает ногами, а головы нет. Только туловище, крылья и ноги.

«Наверно, он спрятал ее под крыло, — решил я и подумал: — А может ли человек спрятать голову под крыло… то есть под мышку?» И почему-то решил, что может, и подумал: «Вот, наверное, привидение без головы именно так и получается».

Я пристально всматриваюсь в аиста и вдруг замечаю, что нет — на самом деле нет головы. Вон там, где должна начинаться шея, — ровное место. Если бы он спрятал голову под крыло, то хоть шею было бы видно, а так…

— Диду, — спрашиваю я, пораженный, — диду, а где же его голова?

— Что? Голова? — будто не понимая, переспрашивает дед Саливон и вдруг со стоном хватается за свою голову: — Ой, голова! Голова!

— Что с вами, диду? — пугаюсь я.

— Ой! Так болит, так болит, что не могу! Нет! Лучше уж совсем без головы! — говорит дед и вдруг, схватив себя руками за голову, срывает ее с шеи и швыряет в кусты.

И голова его катится по земле, тяжело подскакивая, как арбуз. Точь-в-точь как арбуз! У него же много арбузов на баштане…

Я замираю от страха. А дед стоит рядом — без головы, в белой рубахе — и размахивает руками. Видно, он что-то говорит, но я не слышу его, ведь он без головы. И тут я смекаю, что дед Саливон — призрак. Тот самый призрак, которого я видел позавчера ночью.

И вдруг я еще замечаю, что ульи, возле которых мы стоим, — не ульи, а… гробы… Пять присыпанных землею трухлявых гробов.

Внезапно крышка одного из них заскрипела, поднялась, и оттуда высунулась… голова попа Гоги.

— Здравствуй, рыбак! — И поп Гога захохотал: — Го-га-га!.. Го-га-га!.. А ты уже думал… Вот тебе, вот тебе, во-от! — И он показал мне кукиш. Потом сразу стал серьезным, помрачнел и молча поманил меня крючковатым пальцем. И подвинулся в гробу, давая мне место.

Тут я увидел, что в гробу рядом с попом Гогой уже лежит… Павлуша. Неподвижный, с закрытыми глазами.

И невыразимый страх, не столько за себя, сколько за друга, который, верно, уже не живой, охватил меня.

Я хочу крикнуть, хочу кинуться к Павлуше — и не могу.

Что-то на меня наваливается, наваливается, становится все больше и больше…

Я задыхаюсь, задыхаюсь… и просыпаюсь.

Глава XI

Я НАВЕЩАЮ ДЕДА САЛИВОНА ТЕПЕРЬ УЖЕ НАЯВУ. ВОТ ОНО ЧТО!

Несколько секунд я все еще не могу сообразить, что это сон. Наконец прихожу в себя. Я вспоминаю все вчерашние события, попа Гогу и свое твердое решение с самого утра бежать к деду Саливону.