Стать Джоанной Морриган - Моран Кейтлин. Страница 10

– Джоанна, что ты наделала? Что ты сделала с нами, Джоанна?

Что я наделала? И что делать теперь, чтобы это исправить?

На самом деле мне кажется, я потихоньку схожу с ума. Я считаю себя предательницей. Я предала свою семью. Мне физически плохо и страшно от мысли, что из-за меня наша и так-то весьма небогатая и неустойчивая семья – с бледным призраком вместо мамы и папой, непризнанной рок-звездой, – окончательно скатится в нищету и погибнет. У меня кипит мозг. Кровь бурлит адреналином. Его слишком много – я в нем тону, меня от него мутит. У меня постоянное ощущение, что Апокалипсис вот-вот постучит в нашу дверь, буквально через полминуты.

Эти адреналиновые приливы только усугубляют буйство гормонов – вот такое печальное, сумрачное созревание. Точно так же, как тестостерон и эстроген создавали новые нейронные связи, когда мне было двенадцать, теперь, в четырнадцать лет, адреналин выжигает еще одну сеть – еще одну карту – эстакады, летящие над, и тоннели, идущие под уже существующими дорожками, – потайные укрытия, куда можно забиться испуганным мыслям, и скоростные отрезки, где мысли будут перемещаться еще быстрее. Все быстрее и быстрее. Подгоняемые страхом, мои мысли несутся вскачь – лихорадочным, спотыкающимся галопом, – и, кажется, не остановятся никогда. Иногда я боюсь, что они меня просто затопчут.

Я сижу вместе со всеми в гостиной, слушаю, как родители обсуждают разнообразные планы на будущее – поменять заднюю дверь, съездить к папиным братьям в Уэльс, – и думаю: «Когда придет это письмо в плотном коричневатом конверте, у нас уже ничего не получится. Мы переедем в ночлежку и будем жарить крыс на огарке свечи, и все это из-за меня».

Из-за адреналина я становлюсь дерганой и беспокойной. Вечно сжимаю кулаки. Скриплю зубами во сне.

Даже теперь, по прошествии стольких лет, я всегда безошибочно узнаю тех, кому в юности довелось пережить эти приступы страха, – других таких же, как я, детей, выросших в нестабильных условиях, когда кажется, что земля рушится под ногами и тебе не на что опереться. Эти дети сидят в темноте, и не могут уснуть, и представляют себе пожар, в котором горит вся семья, и надо решить – надо решить – надо решить, – кого первым спасать из огня и от будущего. Дети, выросшие на кортизоле. Дети, которые думают слишком быстро.

«Наверное, так себя чувствует человек, укушенный радиоактивным пауком», – угрюмо размышляю я на второй месяц своего внутреннего раздрая. У меня ощущение, что я становлюсь насекомым. С блестящими черными глазами. Из-за адреналина у меня постоянно расширены зрачки, как у закоренелого наркомана.

Я кое-что рассказала Крисси – о моих неуправляемых страхах, – и он советует мне почитать «Превращение» Кафки (Bantam Classics, 1972). Я читаю две первые главы, и мне становится так жутко, что я выношу книгу на лестницу, лишь бы не держать ее в комнате. Меня пугает сама мысль о возможности превращения во что-то другое.

Безусловно, такие страдания не должны пройти даром. Наверняка кто-то ведет подсчет всех разов, когда мое сердце едва не выпрыгивает из груди, словно бьющиеся в судорогах часы, – когда я тону в море адреналина, не говоря никому ни слова. Я усвою урок, преподанный мне страхом: когда мне будет плохо, я никому ничего не скажу. Никогда не признаюсь в своей слабости. Такие признания ничего не дают. От них становится еще хуже.

Лучше не говорить людям, что тебе плохо. Взросление означает способность хранить секреты и делать вид, что все прекрасно.

В конце концов я иду за ответом туда, где всегда можно найти информацию о чем-нибудь непонятном, волнующем или пугающем: в библиотеку. Ответ должен быть там – среди двадцати тысяч книг, спокойно ждущих на полках. Я сижу на полу в секции медицины. Ответ дает пятая из просмотренных мною книг: мое состояние называется «тревожность».

Я удивлена. «Тревожность» это когда ты сидишь весь на нервах, потому что молочник опаздывает с доставкой. Я-то думала, что «тревожность» связана с переживаниями, что ты пропустила первые пару минут «Наблюдателя», или с предвкушением подарков на Рождество.

Но как выяснилось, существует множество видов тревожности. Часа через два перекрестные ссылки выводят меня на объемистый том под названием «Мужество быть» авторства немецкого философа и теолога Пауля Тиллиха.

Тиллих делит тревожность на три категории: «онтическая, или сущностная тревожность», связана со страхом смерти или со страхом перед судьбой. «Моральная тревожность, или тревожность осуждения», проистекает из чувства вины за свое бытие и поступки. «Духовная тревожность» это страх пустоты и отсутствия смысла в жизни.

Идентифицировав свою тревожность как преимущественно «моральную» с небольшой примесью «онтической», я листаю «Мужество быть» в надежде найти рецепт исцеления от этих кошмарных недугов. В самом конце Тиллих делает вывод: бороться с тревожностью невозможно, ее надо просто принять. «Это часть человеческого бытия», – говорит он совершенно спокойно.

Прислонившись спиной к книжному стеллажу, я размышляю о рекомендации Тиллиха. Принять эту тревожность как часть бытия – на всю жизнь. Вечно кипеть в этом ртутном наэлектризованном супе, когда нервы звенят, словно крошечный колокольчик над дверью вмиг опустевшего магазина, буквально через минуту после ядерного взрыва, когда все лежат мертвыми и только я еще стою.

«Дело в том, – говорю я Паулю Тиллиху у себя в голове, – дело в том, Пауль, что вообще-то моя тревожность не онтическая, не моральная и не духовная».

Я смотрю на него.

«На самом деле все проще, Пауль. Мне нужны деньги».

Пауль Тиллих кивает.

Будь я богатой, меня бы вообще ничего не тревожило.

Все очень просто. Мне нужны деньги.

Есть несколько способов, как четырнадцатилетней девчонке заработать достаточно денег, чтобы содержать семью из семи человек:

Так что да.

Уборщицей я проработала ровно полдня – по объявлению в «AdNews». Они искали приходящую уборщицу в большой дом на Пенн-роуд, раз в неделю, по субботам. Я надела свою лучшую шляпу, привязала собаку у них во дворе и постучалась в дверь.

Я три часа драила кухню, ванную и коридор, выложенный черно-белой напольной плиткой. Хозяйка вручила мне старую зубную щетку и велела очистить краны от геологических отложений. Мне пришлось отмывать с хлоркой мусорные контейнеры во дворе. Чаинки из разорвавшихся чайных пакетиков липли к моим рукам, и в их узорах я прочитала свое ближайшее будущее: благоухать, как помойное ведро.

Уже в самом конце хозяйка спросила, сколько мне лет, и когда я сказала, что мне четырнадцать, она заявила, что не возьмет меня на работу, потому что это противозаконно; дала мне десятку, и я ушла. Наверняка она с самого начала подозревала, что я несовершеннолетняя, но не стала посвящать меня во все тонкости трудового законодательства, пока я не вычищу ее мусорные контейнеры.

В американских фильмах дети, остро нуждающиеся в деньгах, делают лимонад и продают его на улице рядом с домом изнывающим от жажды прохожим.

Я попробовала обсудить это с Крисси. Он посмотрел на меня, потом – в окно, на нашу унылую улицу.

– У нас нет лимонов, – наконец сказал он.

– Если Бог не дал тебе лимонов, делай не-лимонад, – бодро ответила я.

Я не продавала домашний лимонад на улице в то тревожное лето 1990-го.

Мы все собрались в гостиной перед телевизором. Ждем начала «Коронной фразы», и я как бы невзначай завожу разговор о трудностях трудоустройства для девочки подросткового возраста.

– Устройся на почту разносить газеты, – говорит мама. – Я разносила газеты. Копила себе на проигрыватель. Собственно, так я купила все записи «Rolling Stones».

У мамы есть первые семь альбомов «Rolling Stones». Они хранятся отдельно от папиных пластинок. Других рок-групп мама не признает. Иногда она ставит «Нельзя всегда получать то, что хочешь», когда подметает на кухне, и подпевает им, яростно и сердито.