Трезуб-империал - Данилюк Эд. Страница 34

— Проверю, освободились ли понятые, — Козинец исчез за дверью.

Капитан безмолвно наблюдал, как в воде расправляется белье. Если там действительно паспорт Ревы, то положить его туда мог только убийца.

Криминалист, все это время торчавший в ванной, обернулся.

— Северин, по поводу окон… Все закрыты на шпингалеты. И форточки тоже. Кое-где рамы заколочены…

Запертое помещение. Дверь закрыта на ключ и изнутри подперта стулом. Все окна заперты и даже «кое-где заколочены». Отверстий в крыше, полу и стенах дома нет. Внутри — труп с раной от бритвы на шее. Сама бритва лежит на полу, под свесившейся рукой. На рукоятке — отпечатки хозяина дома, а поверх них — потеки его крови. И мотив страшного поступка у погибшего имеется — он, похоже, три дня назад убил своего учителя…

— Точно окна не открывали?

— Ржавчину не наколдуешь. Открывали бы — на ней были бы видны свежие следы.

— На каждом окне? — настаивал Северин Мирославович.

— Да. Даже на том, которое ты высадил, когда влезал.

Сквира оглянулся. В ванной они находились одни.

— Дядя Слава, — он понизил голос, — нет записки. Чистого самоубийства… ну… не получается…

— Решать тебе, барашек, — криминалист развел руками. — Если бы в момент смерти рядом с Рыбаченко был еще кто-то, как бы тот человек смог выйти? Мертвец не запер бы за ним дверь. Спрятаться здесь негде, сам видишь…

— Нет записки…

— Нет, — согласился криминалист. — Но ты же знаешь, барашек, не всегда самоубийцы их оставляют…

Да, Сквира это знал. Как и то, что такое случается крайне редко.

— А входная дверь?

— Стул подпирал ручку. Замок был закрыт на два оборота. На язычке ключа свежих царапин нет — ни круговых, ни продольных. Да и вообще там царапин практически нет. Однозначно дверь запирали изнутри. Такое снаружи без явных следов не подстроить…

В проеме двери возник Козинец.

— …Так что, товарищ капитан, — тут же официальным тоном заговорил криминалист, — протокол раньше полудня я оформить не успею.

Василь Тарасович бросил на него удивленный взгляд, но раздумывать не стал:

— Понятые сейчас заняты. Я бы пока вам кое-что в прихожей показал…

Северин Мирославович кивнул и последовал за ним.

В прихожей, служившей одновременно и кухней, Козинец остановился.

— Видите чистый стакан?

Рыбаченко не отличался тягой к чистоте. Вымытой посуды у него просто не было — сетка над мойкой пустовала. Зато в раковине валялись вилки, ложки, стаканы, чашки, тарелки самых разных калибров — все с остатками пищи.

— Зацените: в этих завалах — один стакан, самый нижний не имеет остатков бухла, на нем нет следов жратвы с окружающих тарелок, и вообще, он весь светится чистотой. А заныкан почти на самое дно.

— Ну и что?

— Зачем совать чистый стопарь в грязную посуду?

Сквира молчал.

— Ну, зачем? — настойчиво переспросил Козинец.

Северин Мирославович устало посмотрел на лейтенанта. Ему бы в школу КГБ! Тогда бы знал, что на любом месте преступления такого типа вопросы можно придумывать тысячами. Схоластика сплошная…

— Это догадки, — сказал капитан. — Зафиксируйте, изымите на экспертизу, но с выводами пока…

— Там же, кстати, две чистые тарелки, — не унимался лейтенант. — Я проверю отпечатки пальцев.

— Проверяйте, — Сквира пожал плечами. — Хотя… Выпил Гена воды, простой воды, и бросил стакан в мойку, даже не подумав, что тот, вообще-то, все еще чистый.

Василь Тарасович покачал головой и принялся разбирать посуду.

У его ног стояли мусорное ведро, пустые бутылки из-под вина и водки и какой-то небольшой ящик.

— В мусоре тоже придется покопаться, — заметил Сквира.

— Обязательно, — не прекращая своей работы, ответил Козинец.

— А что за ящик? — капитан стукнул ногой по стенке.

— Пустой. Старый, довоенный еще. Внутри банки. Тоже старые, таких теперь не лабают. И тоже пустые. Отпечатки только Рыбаченко.

Сквира нагнулся и поднял ящичек. Крепкие еще стенки были выкрашены изнутри и снаружи под вишневое дерево. За многие годы краска выцвела. Сверху налипли грязь и известка. На одной из стенок изнутри можно было еще прочесть надпись полуосыпавшейся позолотой «Raszewski i Syn. Sklep. Włodzimierz Wołyński, 1939».

— Что это значит? — капитан ткнул пальцем в буквы.

— «Рашевский и сын. Магазин. Володимир», — бегло перевел Козинец, лишь на мгновение оторвавшись от мойки.

В ящике, занимая где-то треть объема, стояли две пустые банки с притертыми крышками. Больше всего они походили на аптекарскую посуду. Во всяком случае, формой. Сходство дополнял темно-коричневый цвет стекла.

— Что здесь хранилось? — спросил Сквира.

— Черт его знает. Может, это от бабки осталось? В наследство?

Капитан вернул ящик обратно.

Рядом было мусорное ведро. Несколько скорлупок яиц, картофельные очистки, две пустые консервные банки. Из-под всего этого на Сквиру смотрело знакомое лицо. Рева. Даже здесь — Рева.

— Рева? — Северин Мирославович указал пальцем в ведро.

Василь Тарасович заглянул внутрь.

— Некролог в газете.

Сквира кивнул. Козинец показывал ему этот выпуск на похоронах.

— Видно, эта статья его добила, — буркнул лейтенант.

В прихожую заглянул участковый. Он жестом поприветствовал Северина Мирославовича и опять вышел на улицу. Капитан, которого почему-то тяготил разговор с Козинцом, последовал за ним.

Двор тонул в темноте. Лишь «Москвич» сиял электрическим светом. Все дверцы автомобиля были распахнуты, багажник открыт, капот поднят. Кто-то из криминалистов ползал внутри.

Ребята из Луцка не халтурили. Сквира в очередной раз порадовался, что не стал полагаться на местных милиционеров и вызвал бригаду специалистов.

У калитки кипела своя жизнь. Милицейские машины, местные и из Луцка, запрудили переулок. Перевозка уже уехала. Несколько зевак, несмотря на ночное время, топтались у забора. Молоденький милиционер стоял у калитки и с важным видом предлагал всем разойтись.

Воздух был свежим, прохладным. Капитан несколько раз глубоко вдохнул, выпустив изо рта облака пара. В голове стало проясняться. Даже тревога по поводу предстоящего звонка Чипейко понемногу рассеялась.

Сало стоял рядом, благодушно сложив руки на животе.

— Вы курить? — спросил его Сквира.

— Воздуха глотнуть. Это вы к запаху крови привычные, а я тут еле держусь…

Они помолчали.

— Жалко Генку, — сказал Сало. — Не думаю, что он был совсем уж пропащим. Молодой, да. Бесился, да. Ничего, женился бы, детьми обзавелся и, глядишь…

— Возможно, — не стал спорить Сквира. — Вы что же, сегодня вечером разыскивали его?

— Разыскивал. Кто ж знал, что тут такое…

— А что случилось? Или просто плановое посещение?

— Его девушка… бывшая девушка, Бронислава Ващенко, оборвала все телефоны. Мол, Гена ей позвонил. Случилось что-то страшное, ищите его.

— А что случилось? Что эту Брониславу так… ну… напугало?

— Генка ей позвонил и сказал, что очень виноват, что жизнь теряет всякий смысл…

Вот она, предсмертная записка! Своеобразная, конечно, но это именно она! Только Рыбаченко вместо того, чтобы писать, позвонил…

Сквира невольно выпрямился и в возбуждении сделал несколько шагов по двору.

— Во сколько она вам позвонила? — резко обернулся к участковому капитан.

— В шестнадцать пятьдесят…

— И вы сразу сюда приехали?

— Какое сразу! Разве по таким делам, да еще и по телефонному звонку, сразу приезжают? Но Бронислава набирала меня каждую минуту, в трубку рыдала. Я не выдержал и в восемнадцать десять был здесь. Понятно, никто мне не открыл…

— Машина была во дворе?

— Генкина машина? — задумчиво протянул участковый, вспоминая. — Да! Была!

— Капот был теплый или холодный?

Сало пожал плечами.

— Я не проверял. Я не думал…

— Ворота были закрыты?

— Да, конечно, — кивнул участковый. — Незапертые я заметил бы.

— Видели здесь кого-нибудь? Может, по улице кто проходил?