Тень (ЛП) - Андрижески Дж. С.. Страница 73

Челюсти молодого видящего сжимаются, но он не отвечает. Он смотрит на пистолет в своих руках и не шевелится, когда пожилой видящий поднимается на ноги.

— Я не могу помочь тебе с этим, Нензи, — говорит старик. — Если ты выбираешь покончить с собой, поступить как трус, когда ты так близко…

— Я не трус, бл*дь!

— Так докажи это мне! — отрывисто парирует старик с нетерпением в голосе. — Докажи это богам! Будь мужчиной, Нензи! Если тебе не нравится направление, в котором развивается твоя жизнь, измени это. Не ной, как сломленное животное! Не жди, когда кто-то придёт и преподнесёт тебе силу. Мужчины с меньшими силами, чем у тебя… с меньшим потенциалом, чем у тебя… куда упорнее сражались за то немногое, что им дано!

Молодой видящий стискивает зубы так, что лицу становится больно.

Однако он не поднимает взгляд и не отвечает на слова видящего.

Он вообще не шевелится, пока Менлим уходит от него через траву высотой до бедра, которой порос весь холм. Он сидит неподвижно, держа пистолет обеими руками и уставившись на него. Только когда пожилой видящий окончательно ушёл, мальчик осознает, что он говорил всерьёз.

Даже после всего этого его дядя не вернётся.

Он позволит ему покончить с собой.

Стиснув зубы, Нензи поднимается на ноги.

Он не хочет думать над словами дяди, но как будто не может ничего поделать. Его дядя прав. Он слаб. Он всегда был слаб.

Наведя пистолет на одну из оставшихся панелей в стене ржавого металла, он стреляет. Прямоугольник стекла взрывается, разлетаясь крупными осколками и кругом мелкой стеклянной пыли. Стараясь дышать, он всё ещё смотрит на здание, держа пистолет. Он подумывает выстрелить ещё раз, затем опускает оружие так, что ствол смотрит в землю у его ног.

Он осознает, что думает над словами старика, снова и снова повторяя их в сознании.

Но его разум тоже бунтует.

Он пробовал. Он всё пробовал. Он всё вынес. Годами он подавлял свою злость, своё желание мести. Он подчинялся даже тогда, когда это означало избиение, даже когда он не понимал причин. Он вытерпел всё, сделал всё, что ему было сказано. Он не сбежал, он не убил себя. Он сделал всё, о чем его просили.

Всё до последнего.

Но с него довольно. Он больше не слушает приказов.

Он не следует священным текстам, указам дяди или Меренье.

Если бы ему действительно суждено было это сделать, тогда боги хотели бы от него этого. Они сказали бы ему, как это сделать. Они сказали бы ему, что он должен сделать. Но боги с ним не разговаривают. Они годами хранят молчание. Они бросили его, как и все остальные, когда люди убили его родителей в горах. Мир в его сознании ровный и пустой, созданный из мёртвых стен и дымчатого серого стекла.

Здесь для него ничего нет. Без чувства не может быть и предназначения. Он не знает, что он здесь делает. Что бы ни говорил его дядя, он ничего не чувствует. Для него здесь уже нет смысла. Смыл пропал. Всё… всё пропало.

Он делал всё это впустую.

Он всё вытерпел, позволил им убить всех вокруг него, и всё впустую. Он не может делать то, что по слова всех, он обязан сделать.

Он слаб.

Злость переполняет его.

— Иди ты нах*й, Мост, — подняв глаза к облакам, он повышает голос. — Иди нах*й! Иди сама сюда, если ты меня хочешь! Иди сюда и помоги мне, бл*дь!

Он смотрит на синее небо, усеянное тёмными грозовыми облаками. Боль пытается разразиться в его груди, но он не может дышать от злости. Он не может чувствовать ничего, кроме этой ожесточённой боли, заряда, оболочки, которая хочет драться, трахаться или сделать больно — делать больно до тех пор, пока он не сломает это руками, пока он не перестанет чувствовать что-либо.

Свет рябью прокатывается по его aleimi, образуя структуры, которые он не может видеть. Он устал от дешёвых фокусов. Он устал использовать свой свет для победы в драках с людьми, для стирания разума учителей и городских чиновников, для принуждения женщин с пустыми глазами лечь в его постель.

Боль ударяет по нему сильнее вместе с другим осознанием.

Он никогда не сделает этого. Никогда.

Они никогда не дадут ему эту способность, потому что каждой имеющейся у него способностью он лишь злоупотреблял.

Он не просто нечистый. Он испорченный.

Злость превращается в ярость, в импульс горя, который он несколько секунд не может контролировать.

Он вырывается из него жёстким, ярким потоком света. Где-то в этот момент его горе устремляется выше, ища нечто знакомое — нечто, что он знал ранее.

Поначалу он ищет себя — где-то там живёт намёк на личность, которую он едва помнит. Но и это тоже ушло. Он гадает, существовало ли это когда-либо.

В самый тёмный, самый жалкий момент он сдаётся.

Он сдаётся смерти, бессмысленности… безнадёжности жизни.

Он сдаётся собственной никчёмности, ничтожности его силы на самом деле.

Он сдаётся и смиряется, что его бросили одного, бросили умирать.

Он чувствует, как что-то в его свете открывается, подобно излому в сердце. Когда это случается, он мельком видит золотую долину с красными облаками. Там океан из бриллиантового света, и он на мгновение оказывается там, в окружении жидкого тепла. Небо кровавое и золотое, а вода и волны переполнены таким количеством света, что он едва может удержать его внутри себя.

Он знает это место. Боги, он знает его. Оно настолько знакомо ему, что это причиняет боль.

Боль изменяется, превращается в нечто более близкое к любви.

Он не один. Он никогда на самом деле не был один.

Атомы вибрируют в воздухе вокруг него. Он пальцами ощущает импульс живого света, и электрические разряды приподнимают волоски на его руках. Он тихо ахает, ощущая другое присутствие — такое знакомое, что на глаза неожиданно наворачиваются слезы. Его горло сдавливает, дыхание перехватывает в груди, а его свет простирается, устремляется вперёд рябью, сбивающимся ритмом…

И затем он это слышит.

Звук подобный наплыву океанской волны.

Он это знает. Он тоже это знает. Это ему знакомо.

Он знает этот свет из золотой долины. Он знает его по другим временам, по другим местам. Он знает его так хорошо, что боль в груди усиливается, и тогда его свет движется, мерцает, меняет курс по столь знакомым направлениями, что глаза застилает слезами.

Складывающее ощущение зарождается над его головой — такое чувство, будто какая-то часть его обрушивается внутрь, и это переполняет его так сильно, что он вообще не может это сдержать, даже частично. Разряд жаркого света без предупреждения наполняет его, заставляет опять ахнуть, и он вынужден это выпустить, он не может это удержать…

Он вскрикивает, буквально вопит, разжимая кулак, удерживающий его свет.

Воцаряется тишина, и каждая птица в небе задерживает дыхание.

Затем это начинается над ним.

Звук бьющегося стекла заполняет его уши.

Он открывает глаза, ничего не видя от света. Света так много, что он ослеплён им, но всё равно как-то видит, смотрит за него, сквозь него и через него, через эти вибрирующие нити…

Он смеётся и радостно изумляется.

Каждая стеклянная панель в ржавом здании перед ним в то же мгновение взрывается наружу. Осколки летят от ржавого металлического корпуса. Они каскадом падают вокруг него неровной аркой, посыпавшись наружу в форме стеклянного зонтика, и всё это от силы его света. Он смотрит, как они парят, заполняют небо подобно крикам тысяч птиц. Они вылетают из рам прежде, чем один за другим взорваться мелкой пылью, белее и мельче песка.

И он смеётся, смеётся…

Свет переполняет каждую пору его существа.

Он не может выразить радость, которую ощущает. Она вырывается из него очередной рябью света, любви, которой он хочет поделиться, которую выталкивает из себя и прочь, чтобы дотянуться до всех в пределах досягаемости. В этом он находит себя. В этом чувстве принадлежности, правильности такой сильной, что он невольно воспринимает её как божественную. Он тот, кто он есть. Он тот, кем ему всегда суждено было стать.