Подвиг № 2, 1987 (Сборник) - Окуджава Булат Шалвович. Страница 22
Наконец они огляделись.
Это была та самая зала, где недавно кипела жизнь и бушевали страсти, и наш герой никак не мог приспособиться к ее новому качеству, к ее пустынности, и ходил возбужденно по ковру из конца в конец, от карточного стола к тахте, от камина к распахнутой двери, бросив капитана на произвол судьбы.
Вдруг в раскрытых дверях возникла и застыла фигура краснобородого мужика с поблескивающими глазами, так что Авросимов даже вздрогнул, пока не догадался, что на мужике — отсвет каминного огня.
Мужик глядел на молодых людей с дерзким удивлением.
— Никого нет-с, — сказал он тихо, продолжая оставаться неподвижным.
— Что сказывали? — спросил Авросимов.
— Сказывали, мол, будут-с.
— Э-э-э-э, — протянул капитан, — мне это не нравится…
— А Милодорочка где? — спросил наш герой.
И тут мужик сделал шаг назад и исчез.
Капитан потер руки. Он заслуженно предвкушал.
Наш герой, забыв ужасный рассказ своего нового друга и растворяясь в неге, источаемой камином и всей обстановкой знакомой залы, почувствовал себя свободно и легко и упал на тахту, раскинув руки, словно в траву, и всхлипывая от счастья, и урчал, как молодой медведь.
— Вот здесь Милодорочка… а вот здесь Дельфиния… а там уж Мерсиндочка! Все перевилось: руки, ноги… ух, ух, ангел мой драгоценный!
— Ах, ах, потише, господин Ваня, — захохотал капитан, — а то испугаются, не придут, ха-ха… Куда же мы тогда? Куда же мы, бедненькие?! Опять в лес?!.. Ножки, ножки! Ух!.. Вы мне умастили, господин Ваня! Этого я вам не забуду!..
Авросимов плавно так перекатывался на тахте с боку на бок, словно погружался в теплую медленную реку, и лениво шевелил рукой, отпихивая водоросли, потом выбирался на бережок, на солнышко…
— А Милодорочка… губки у нее мягкие, теплые…
— Ух, ух, господин Ваня, не травите вы меня!
— Не оторвешься от губок-то…
— Шуры-муры, канашечка!
— Или на руки ее взял: на левой руке — спинка, а на правой — что?! А?..
Мужик давешний появился в дверях, постоял, снова с дерзким удивлением оглядел разошедшихся незнакомцев и исчез.
— Однако долго нас морочат, — сказал Аркадий Иванович. — Что за дом такой? Хотя бы шампанского подали… Уж эти мне аристократы столичные!
— Нет, нет, вы послушайте, — захлебнулся наш герой в бурном потоке, — вы послушайте, как она ножкой делает, вот так…
— Господин Ваня, вы меня уморите, я уже чертей вижу. Да где же дамы, черт!
— …Как она вас за шейку пухлой ручкой… А мы-то с вами ищем, ищем, а он — вот он, флигелек разлюбезный… А еще у Дельфинии плечики вот так опущены, небрежно так, я видел через дверь, как ее по спинке гладили…
— Ой-ой! — хохотал капитан, весь извиваясь, утирая цыганские свои глаза. — Мягкая спинка? Мягкая?.. Шуры-муры!
Мужик заново просунул бороду в дверь. Борода шевелилась, как под ветром.
— Да где же дама? — крикнул капитан.
И вновь мужик исчез.
— Вы не расстраивайтесь, — сказал Авросимов, — не надо…
Лицо у Аркадия Ивановича было грустное, словно он только что и не смеялся. И наш герой почувствовал, что что-то не так на душе, как-то отвратительно, и нет этого сладкого предвкушения любовных утех, и свет огня в камине печален.
— А сознайтесь, господин Ваня, — вдруг с ожесточением проговорил Аркадий Иванович, — история моя вас сбила с толку, вы даже симпатию к полковнику Пестелю почувствовали… Ах, уж я вижу…
— Да что вы, — сказал наш герой. — С чего это вы? Вот уж нет…
— Вы меня не укоряйте, господин Ваня, — продолжал капитан, — я бы мог моего полковника грязью полить. Тем более он — государственный преступник. Но я страшусь проявить пристрастие, вот что. Кто мне тогда верить будет? Кто? Да и как за прошлое его теперь казнить? — и посмотрел на Авросимова. — Разве он не волен был относиться к людям по душевному влечению? — И снова внимательно посмотрел. — Вот у меня к вам симпатия, господин Ваня, а ежели бы — наоборот? Разве меня за то корить следовало бы? Я, господин Ваня, очень эту науку понимаю, поверьте…
— А героизм-то ваш в чем? — выдавил наш герой со страстью, изобличающей в нем уже не прежнего юношу. — Во мне симпатии к злодею нету, нету! Но вы никак мне не раскроетесь. Я терпение потерял. Я вашего полковника вот как перед собою вижу. Я его не жалею, а хочу ваше участие в том понять…
— Господин полковник Пестель не может не вызывать симпатии, — уныло сказал капитан. — Люди, сильные своей страстью, даже губительной, всех нас весьма беспокоят и притягивают. И вы этого не стыдитесь, господин Ваня. Да вам бы не этим себя мучить, а найти себе предмет по душе и с ним в обнимочку — к матушке вашей, в деревню…
Словно в чудесной сказке, источаемой жалостливыми цыганскими глазами капитана, белые руки Милодоры обвились вкруг шеи нашего героя, вызвав в нем бурю всяческих горячих чувств. «Матушка, — крикнул он в душе своей, — благословите! Освободите вы меня от муки… С нею, с нею одной, с Милодорочкой милой, хочу в любви коротать свой век. А господин полковник пусть получает по заслугам, что посеял, как он того добивался… А мне-то что?» Так он призывал, переполненный любовью и отчаянием, ибо в его мощном теле, как видно, таилась душа ранимая и еще не успевшая возмужать.
Вдруг он почувствовал некоторую перемену в обстановке, и ему даже показалось, что в зале появились люди, тихие, как тени, и, погружаясь в медленный поток, он слышал далекий и знакомый голос Аркадия Ивановича: «…серая фигура Савенки кинулась в тень забора. Я не из робкого десятка, господа, но сердце мое дрогнуло, однако я справился с первым смущением и продолжал свой путь, положив про себя проучить дерзкого холопа…» Тут раздался тихий смех, и кто-то будто бы произнес: «Вы говорите, словно читаете…» И снова голос Аркадия Ивановича: «…и вот, едва отдрожали последние листочки на кустах, потревоженных мною, как долговязая фигура проклятого пса вынырнула из-за поворота…» Медленный ленивый поток накрыл нашего героя с головой, и знакомый голос перестал звучать…
Но наш герой, слава богу, был пока еще человеком натуральным, и деревенская закваска позволяла ему пока что уберегаться от городского мира, полного искусственной прелести и придуманного очарования. И весь он, набитый, как свежий холщовый мешок, не ассигнациями, а золотыми, был чист и звонок и здоров духом.
И вот он наконец словно очнулся и с удивлением обнаружил, что лежит, раскинувшись, на тахте, лицом в ковер, пистолет врезался в бок и причинял боль. Видимо, он все-таки спал, потому что, приоткрыв глаза, застал следующую картину.
В креслах у камина, устроившись поуютнее, с лицами, обращенными к Аркадию Ивановичу, сидели неподвижно давешние знакомые Авросимова: Павел Бутурлин, тонкорукий и насмешливый; Сереженька; гренадерский поручик с черными усами; неизвестный толстяк, одетый в халат, из-под которого выглядывал офицерский мундир. Сидели еще какие-то люди, но они были скрыты тенью, были неподвижны и казались призраками.
Несмотря на каминное пламя, лица у всех были серы, словно сидящие разом надели на себя скорбные маски. На столике перед ними стояли бутылки и бокалы. Женщин не было.
— Господа, — тихо произнес капитан, видимо, продолжая свое повествование, — удивлению моему не было предела, когда я вдруг понял, что не ошибался, предполагая самое ужасное. Это был заговор, господа, адское предприятие, все нити которого сходились сюда, к моему полковнику. В первую минуту я было решил разубедить его, отговорить, уберечь от несчастья, но жалкие мои аргументы и слабые, растерянные попытки только лишь озлобили его. Идеи, которые он проповедовал, так сильно охватили его, болезнь так поразила всю его душу и так стремительно распространялась на окружающих, что можно было ждать только катастрофы…
Тут Сереженька засмеялся, сохраняя неподвижное выражение лица. Все разом оглянулись.
— Как вы ловко рассказываете, — сказал Сереженька, — как будто читаете.
Но лица вновь поворотились к Аркадию Ивановичу, и он продолжал, полуприкрыв глаза: