Сказка наизнанку (СИ) - Соло Анна. Страница 18

Лицо бабы Васи вдруг затуманилось и она со вздохом сказала:

— Не служит, да. Вместе с отцом в землю лёг. Ты, поди, не знаешь, а тут четыре круга назад заваруха была: поморийцы привалили. Отбиться-то наши тогда отбились, но много народу полегло, и из гарнизона, и просто ополченцев. Средненький мой был человек смиренный, пекарь, но тоже стоял на стене, пока его не скосило стрелой. Чего только этим проклятущим поморийцам не сидится дома, на их островах?

И тут меня словно осенило. Всё одно к одному: и то, как она ко всем прикасалась легонько, незаметно ощупывая одежду, лица и руки, и то, что прежде, чем подойти к кому, всегда заговаривала и ждала ответа…

— А что, баба Вася, — осторожно спросила я, — ты правда совсем ничего не видишь?

— Правда, милая, совсем.

— И у тебя всегда так было?

— Нет, отчего ж. Прежде видела, хоть и не слишком хорошо. А как старшенького родила, так вконец и ослепла.

— О… Это от чего же?

— Ах, голубка, на всё Маэлева воля. Первый мой сынок уж такой крупный уродился, да так тяжело на свет шёл… У меня от того что-то в глазах полопалось, а после всё застлало, как чёрным дождём. Я сперва, конечно, с перепугу плакала, потом роптать перестала, так жить научилась. Теперь не тужу, у меня руки да уши зрячие.

— А хотела б ты опять видеть белый свет, как все люди?

— К чему, моя хорошая, несбыточного хотеть? Я каждый день благодарю Маэля хоть за то, что у меня есть здесь и сейчас.

Я обняла её и подумала, что вот человек, который даже без дара силы делает людям добро. Пусть тогда мой дар послужит на то, чтобы сделать добро ей.

В тот же вечер я попыталась поймать поток и с тоской поняла, что сила больше не слышит меня. Сколько бы не пыталась я зачерпнуть, все потоки текли лишь к Лучику. Как я расстроилась тогда! Плакала и ругала себя ругательски, что такой негодящей на свет родилась: ни силы мне, ни удачи ни в чём. Даже родить как следует, и то не смогла. Хуторские тётки вон родят, а на другой день работать идут, и ничего им не деется. Я же до сих пор чуть жива и ничегошеньки сама не могу. Баба Вася как услышала меня — всполошилась, стала расспрашивать, что стряслось. Я кое-как между слезами да соплями рассказала ей про мою печаль. Она, выслушав, только руками всплеснула:

— Ну ты, матушка, даёшь! Напугала-то… Ты это брось, а то ещё молоко пропадёт. Чем тогда мальца кормить станешь? Хуторские тётки знаешь скольких детишек ещё до первого круга в землю кладут? А сколько их самих родами в землю ложится? А ты и сама жива, и сынок жив-здоров. Чего тебе ещё надо? Негодящая она, видите ли. Я тебе на это вот как скажу. У охотников, кто в Торме промышляет, тоже удача бывает разная: когда вернутся с добычей, когда и без. Ну а если вдруг молодой, неопытный охотник принёс хорошую добычу, но вернулся раненым, что тогда? Поправится и снова промышлять пойдёт, и никто на него косо не посмотрит. В другой раз опытнее будет — и всё. Вот и ты сейчас как такой охотник. Поняла?

Понять-то я поняла, но до чего же трудно примириться с тем, что вот у тебя что-то было, а теперь навек ушло, и вернуть ничего нельзя…

На третий день бабушка Василина ушла. Мы впервые остались дома одни. Корвина куда-то сдуло на весь вечер, Лучик спал, а Свит уселся у окна ко мне спиной и сидел так тихо, что казалось, его дома нет. А я, глядя в его расслабленную спину, вдруг почувствовала, что он счастлив впервые за все эти дни. Это мне было с бабой Васей хорошо и надёжно, как за стеной, а Свиту — не по себе и неловко. И всё-таки я решилась кое о чём у него спросить.

— Слушай, Свит, а ты знал, что баба Вася слепая?

— Угу.

— Так ты потому её и позвал?

Свит чуть обернулся и недовольно посмотрел на меня через плечо:

— А ты думаешь, иначе она бы к нам пришла? Разуй глаза, Ёлка: во всём посаде нет никого, кто стал бы мне помогать. Я белозорый, а значит, помориец и враг, и попробуй кому докажи обратное. Да мне грязью в спину не швыряют только потому, что боятся силы.

Я подошла тихонько и обняла его.

— Свит, ну почему ты так плохо думаешь о людях?

— Потому, что они пока ничем не доказали мне, что о них стоит думать лучше.

— Милый, сколько ты уже здесь живёшь?

— Восьмой круг.

— Может, самое время уже попытаться жить с людьми, а не прятаться от них? Они не все плохи, дай им шанс. Вот хоть та же бабушка Василина. Это хорошая женщина, добрая и мудрая. Сделай шаг ей навстречу, и у тебя появится друг. Ведь ты можешь её вылечить?

— Могу. Только зачем? Стоит ей увидеть, с кем она имела дело — и я наживу врага. Смотри, Ёлка, в другой раз будешь рожать сама, с помощью Маэлева благословения и Ящеровой матери, потому что единственная повитуха этого сраного посада к тебе не пойдёт.

— Уверена, ты неправ. Она ведь раньше ничего о нас с тобой не знала. Но теперь-то, прожив под твоей крышей три дня, разве она станет судить о тебе только по масти? Знаешь, как она тебя называла? Красавчик. Советовала мне лучше заботиться о тебе. Да в конце концов, знаешь что? Я никогда у тебя ничего не просила, а вот теперь прошу. Вылечи её, сделай это для меня, хорошо?

Свит подумал немного, потом чуть заметно мне улыбнулся и сказал:

— Хорошо. Но смотри, это только ради тебя.

***

Прошло почти две седьмицы. Как это иногда случается, среди хляби вдруг выдался погожий день. Дождь прекратился, облака посветлели, и пару раз между ними даже мелькнул узкий лоскуточек синего неба.

Свит бродил с корзинкой по базару, выбирая по Ёлкиному наказу зелень и овощи к столу. Вдруг у одного из лотков он увидел знакомый светлый платок. Бабушка Василина, закрыв глаза, чуткими пальцами перебирала пёрышки лука. Свит удивлённо присвистнул и живо подошёл к ней.

— Здравствуй, баба Вася. Чего это ты лучок выбираешь вслепую, на старый манер? Или мазь не помогла?

— Здравствуй, соколик, здравствуй, — повитуха ласково улыбнулась в ответ, не открывая глаз — Мазь-то помогла, как не помочь. Я теперь твоими стараниями всё вижу, ровно молоденькая. А что зеленушку руками мну, так это просто по старой привычке.

Тут она открыла глаза и, наконец, встретилась взглядом с собеседником. Её живое и доброе лицо мгновенно словно окаменело, а потом вспыхнуло гневом.

— Как? — еле проговорила она внезапно осипшим голосом, — Ты? Да ты… Ах ты… Штоб тебя, поморийская рожа…

— Так, всё, — сразу помрачнев, оборвал её Свит, — Бывай, Василина Прокловна.

Резко щёлкнув пальцами у возмущённой женщины перед самым носом, он отвернулся, запахнулся в плащ, надвинул на лицо капюшон и быстрым шагом пошёл прочь. А она так и осталась стоять у лотка, беспомощно и слепо вытянув перед собой свои чуткие руки.

О чём болтают у фонтана

Я говорила, что трудно дитя родить? Ах, глупа была… Проще четверых родить, чем одного из пелёнок поднять.

На дворе уж ночь, глаза слипаются, сил нет, а в постель не ляжешь: малыш плачет, у него животик болит. А мужчинам завтра ни свет ни заря на службу. Вот я возьму Лучика в платок, привяжу к себе, вниз спущусь и брожу впотьмах по конюшне туда-сюда. Платок покачивается, малыш дремлет. Только он крепко заснёт, глядь — уже пора Свита с Корвином кормить да в крепостицу провожать. Они уедут, я чуть урву сна, а там снова Лучик к себе зовёт: уже и голодный, и обмарался. А потом ему и погулять охота. Улыбается, сладкий мой, ручки тянет, и невдомёк ему, маленькому, почему мать то и дело носом клюёт. Он снова заснёт — я бегом плошки мыть, пелёнки полоскать, похлёбку готовить… И ведь как на грех, чуть руки по локоть в тесте или в грязной воде — непременно малыш проснётся, заплачет. Так и бегаю туда-сюда. А там уже и вечер, мои со службы вернутся, есть хотят. Свит ещё и ругается: "Почему на конюшне грязно? Целый день дома торчишь, могла бы хоть навоз по стойлам собрать!" Ему не понять, куда у меня весь день подевался, и почему ничего не сделано, а я с ног валюсь. Мужчины, видно, думают, с женщин еда, чистота и уют льются сами собой, как с Ока свет. Им-то что, переделают дела и спать пойдут до утра. А я — снова Лучика на руки и на конюшню, в "ночной дозор".