Сказка наизнанку (СИ) - Соло Анна. Страница 21

— Я для тебя… чтоб красиво… конопаааатая…

— Ооо… Как всё плохо… И кто тебе присоветовал сделать с собой такую чушь?

— Корвин сказал, ты обалдеешь…

— Ну что ж… Полный успех, я обалдел. Прямо-таки сражён наповал.

Хоть эти слова и были произнесены со всей возможной серьёзностью, они вызвали только новую волну плача.

— Ты меня вообще ни капельки не любишь, — причитала Ёлка, давясь слезами, — У тебя одна служба на уме, а домой приходишь только спать! Я тебе совсем не нужна!

— Что ты несёшь? Была бы не нужна, меня бы тут сейчас не было! Перестань реветь!

— Да ты вообще никого на свете не лююююбишь…

— Заткнись, дура! — рявкнул Свит, резко встряхнув Ёлку за плечи. На пару мгновений воцарилась тишина. Ёлка испуганно уставилась на него широко распахнутыми глазами.

— Так, слушай меня и молчи, — проговорил ей Свит в самое ухо, — Я тебя люблю. Очень. Такую, какая есть. Рыжую, конопатую, и со всеми твоими закидонами. Хотел бы другую — нашёл бы себе другую. Поняла?

Ёлка ошарашенно кивнула.

— Не вздумай ничего делать с конопушками, — добавил он, стаскивая с её головы повойник и зарываясь носом в тёмно-рыжие волосы, — И эти уродские тряпки никогда больше не носи.

— А что скажут люди? — робко прошептала Ёлка, — Все же будут смотреть…

— Плевать. Пусть смотрят. Пусть обзавидуются. А если кто станет к тебе цепляться, скажешь мне, и я ему отгрызу башку, — и Свит вдруг слегка прихватил её зубами под ухом.

— Свит! — пискнула Ёлка, пытаясь оттолкнуть его от себя, но он только прижался ещё теснее и принялся щекотать её шею поцелуями.

— Свит, ну ты что, совсем глупый? — прошептала Ёлка уже вовсе не строго, лёгкой рукой гладя его по волосам.

— Да. Я же не виноват, что ты пахнешь лесом и сдобным пирогом. От этой смеси я сразу резко глупею, и портки становятся тесны. Вот видишь, что ты натворила? Идём на сено, или задеру тебе подол прямо здесь…

В кухне было сыро и темновато, где-то в углу заунывно стрекотал сверчок. Лучик, негромко подхныкивая, заворочался в люльке. Корвин покосился на дверь конюшни, прислушался к происходящему за ней и со вздохом покачал головой. Малыш не унимался, редкие всхлипы понемногу превратились в настойчивый, недовольный плач. Только тогда Корвин поднялся с лавки.

— Эх, Лучок… Бросили нас твои родители на произвол судьбы, и кормить, по ходу, не собираются. Ну да мы же с тобой парни годные, справимся сами. Иди ко мне на ручки. Э, да ты там обмарался? Это ничо. Ща я тебя выручу, с дядей Корвином не пропадёшь. Вот тут как раз ведёрко с водой… Холодная, конечно, но это не страшно, это мелочи, не ори… А родители-то твои всё верно сообразили, проще сделать нового ребёнка, чем отмыть этого… Не, не отмывается. Вытрем — и порядок. А вот и рушничок какой-то, нам он как раз подойдёт… Ну и славно. А теперь давай посмотрим, чо там твоя мамка на ужин наварила. Гляди-ка, щи. Это правильно, это хорошо. Ты как, Лучок, щи хлебать умеешь?…

***

После Щедреца хлябь переломилась, дожди пошли на убыль, подошёл травостав, а с ним начались и лесные патрули. Но сперва каждый взвод должен был расчистить свою часть Торговой тропы. Живучи в Торме я об этом не задумывалась, а ведь чистить тропу — это и зверей, и нелюдь тревожить. Свит, что ни день, пропадал в лазарете, и почти из каждого патруля ему приносили работу.

Но лес лесом, а оказалось, что патрули ходят и по Приоградью тоже, вдоль берега Изени и по границе с княжеством Кравотынь. В Торме народ в простоте живёт, думает: вот — Торм, а вот — Пустоземье. А мне как-то Свит показал особый лист, где были нарисованы разные земли, и я диву далась: Торм-то, оказывается, совсем не велик, а Пустоземье огромно, и похоже на лоскутное одеяло, сшитое из множества княжеств, и в каждом правит свой князь, и не все они между собой живут в ладу…

Я прежде того не знала, а в крепостице, оказывается, есть свои приметы. Те, чьи мужья и братья служат князю, никогда не провожают патрульных: дурной знак. Расспрашивать, куда да зачем пошли, тоже нельзя. Так и сидят по домам, ждут родных молчком, боятся вспугнуть их добрую долю. Вот встречать — идут. Корвин каждый день ходил в патрули, а я после шла встречать его на площадь, и всякий раз вместе со мной туда приходили обе Соховны. Звана всегда замечала Корвина первая, издалека махала ему рукой, а как патрульные въедут в ворота, спешила подойти. Корвин тогда поднимал её к себе на седло и вёз через всю площадь до самых ворот крепостицы. Не много у них теперь было времени на свиданки, ну а нам с Желаной было их по-доброму жаль. Потому-то мы сильно в их разговоры не мешались, с нас было довольно узнать, что Корвин вернулся и жив-здоров.

Но патрули — это всё так, служба, дело обыденное. А ведь иногда случались и выезды по тревоге. Я из разговоров слыхала, что такое бывает, но на моей памяти это случилось только раз.

Как-то под утро к нам постучали в окно. Свит вскочил, отворил ставни. На улице стоял всадник из ночной стражи.

— Подъём, ребята, тревога, — сказал он.

— Откуда хоть? — раздался заспанный голос Корвина.

— Изень, — коротко отозвался страж и поехал прочь.

Значит, поморийцы. Свит захлопнул окно и начал торопливо одеваться.

Недобрый это знак — провожать разъезд, а я всё же смотрела через окно, как десяток стрелков уходил посадскими воротами в поля, туда, где вдалеке над водой Изень-реки поднимался туман.

Тот день тянулся медленно, как докучный сон. Рассвело, Око выползло в зенит… С Изени — никаких вестей. Ближе к вечеру я пришла на площадь при посадских воротах. Гляжу — а там уже и тётка Тальма, жена десятника, и ещё тётки стоят. И Звана с Желаной. И все молчат, ждут. Скрылось Око за виднокрай, сгустились сумерки, и только тогда кто-то из стражей у ворот сказал: "Едут." Я не удержалась, подошла к Соховнам и сказала: "Ну, слава Маэлю! А то уже боязно стало." Желя мне только кивнула, а Звана вдруг отодвинулась и сказала эдак недобро: "Тебе-то чего страшиться? Твоего Свита под сабли не шлют." Ах, зря она так сказала, не к добру! А я не к добру пустила её слова близко к сердцу.

Плюнув с досады, я отбежала к воротам и стала высматривать возвращающийся разъезд. Смотрю — и правда, едут, и даже какой-то обоз за собой ведут. Пять пар, все наши десять лошадок в строю. Вот только Змейка идёт с пустым седлом.

Уже впотьмах наши втянулись в ворота и шагом поехали к крепостице. Я кинулась было туда, где на подводе, завёрнутый в плащ и замотаный окровавленными тряпками, лежал Корвин, хотела хоть взглянуть, что с ним стало. Но тут со стороны крепостицы пришел Свит. Он оттеснил меня в сторону и хмуро сказал: "Иди домой." А Корвин вообще ничего не сказал. Я даже не уверена, понимал ли он, куда его везут.

Свит пришёл домой только на третью ночь, усталый, осунувшийся и до зелени бледный. От него несло голодом. Едва сполоснув руки, он схватил со стола кусок ржаного хлеба и принялся торопливо жевать. А я стояла, смотрела и не знала, как его спросить о Корвине. Наконец, Свит заговорил сам. Черпанув кружкой квас, он вздохнул и мрачно сообщил:

— Всё, отвоевался наш Корвин. В чистую.

У меня нехорошо сжалось сердце.

— Неужто умер?

Свит поморщился и кинул на меня недобрый взгляд:

— Типун тебе на язык, дура. Жив он. Вот только отхватил саблей по руке. Запястье вдребезги. Я там всё собрал, как мог, но я ведь лекарь, а не чудотворец. Если пойдёт чёрный огонь, придётся резать. А даже если и срастётся, вряд ли с такой рукой можно будет поднять что-нибудь тяжелее ложки.

— А с головой-то что?

— Змейка копытом приложила.

— Как?

— Ну, как-как… Случайно. Упал ей под ноги — и готово. Вколоченный перелом верхней челюсти, пять зубов долой, перелом скуловой кости, глаз… Ящер знает, что у него там с глазом, — Свит досадливо мотнул головой, запуская руку в бадейку с квашеной капустой, — Не видит он им пока ни шиша. Но это всё как-нибудь утрясётся. Голова — не самая хрупкая часть Корвина, да и не самая важная, если на то пошло.