Под небом Палестины (СИ) - Майорова Василиса "Францишка". Страница 83

Жеан вздохнул, полностью согласный с Кьярой. Тайна победы никогда не будет раскрыта.

— Ты помнишь, что я сказал тебе перед тем, как идти в бой? — загадочно спросил юноша. Та в напускном недоумении отшатнулась. — Я же вижу, что помнишь.

— Не-а! — как можно беспечнее, фыркнула Кьяра. — С тобой… с тобой всё в порядке?

— О чём ты?

— Да так… У тебя, если не ошибаюсь, до сих пор раны заживают после битвы с Кербогой.

— Прекрати заговаривать мне зубы, — поняв хитрость Кьяры, сказал Жеан. — Я хочу поговорить с тобой серьёзно.

— Ну говори! — усмехнулась та.

— Я не принял пострига, а следовательно, и обета безбрачия. Мы не можем всю жизнь встречаться так, тайно, время от времени. Что мы станем делать по прибытии в Сан-Джермано? Что намереваешься делать ты, не имея ни отца, ни матери, ни… — Жеан опешил, завидя, какой нездоровой скорбью замерцали глаза Кьяры, ранее изучавшие мир и покой.

Похоже, он зашёл слишком далеко.

— Прости. Дорога неровная, переправа тяжкая. Надо отдохнуть, — проговорил Жеан, прервав неловкую минуту молчания.

— Ложись, — зевнула воительница. — Сегодня холодно. Я останусь с тобой. Подвинься же.

Изумлённый Жеан, едва не растерявшись, освободил место на ложе, и Кьяра, не менее потрясённая собственным смелым решением, осторожно прилегла рядом. Он придвинулся, обхватив руками освобождённую от кольчуги талию, и губы его безотчётно прильнули к оголённой шее воительницы. Кьяра порывисто вздохнула и резко отстранилась.

— Спи уже наконец! — прикрикнула на него она. — Убери ноги — мешают!

Жеан растроганно улыбнулся и закрыл глаза, подсознательно понимая, чему так возмутилась Кьяра. Однако, несмотря на тщетные попытки доказать обратное, было отчётливо видно, что заигрывания Жеана ей нравились, и время от времени она сама подвигала его на это. Никогда ещё Кьяра открыто не признавалась в любви к Жеану, но всякий раз, когда они ненароком встречались взглядами, в её глазах читалась такая тёплая привязанность, такая искренняя, заботливая ласка, что от умиления пело сердце. Гордая девушка по-прежнему пыталась показать, что не нуждается в мужском покровительстве, должно быть, желая сохранить в глазах Жеана мистический и беззаветно полюбившийся образ монахини войны. Но в этом не было надобности. За минувшие месяцы Жеан узнал о ней так много, что не осталось ни малейшего повода для сомнений.

Он зарылся носом в макушку Кьяры и, чувствуя, как благодатное тепло расползается по телу приятным колебанием, вскоре уснул.

***

Когда Жеан проснулся, Кьяры рядом не было. Она, по своему известному обыкновению, вскочила засветло и сразу покинула шатёр.

Сегодня отбытие, поэтому ему тоже пора, решил Жеан, нехотя поднимаясь с постели, и проследовал к выходу из шатра.

«Иерусалим всё ближе! — как в лихорадке, подумал он. — Однако нужно поесть, иначе в седле и полпути не продержусь».

Вчера вечером Жеан и Кьяра полностью опустошили суму с провизией, а потому теперь Жеану не оставалось ничего, кроме как искать пропитания на стороне. Он был уверен, что найдёт, ведь после освобождения Антиохии крестоносцы ели так, как не кормили их даже вероломные византийские союзники. Но, пройдя несколько шагов вдоль постепенно сносящегося лагеря, Жеан позабыл о своей вечной житейской заботе. Небольшая, но шумная группа крестоносцев толпилась на его отшибе.

«Неужто поймали врага?!»

Но нет. Это был не враг. Стремглав бросившись в сосредоточение густеющей толпы, он завидел в её центре знакомую грузную фигуру в крестоносном нарамнике.

«Рожер!»

Молодой рыцарь, ссутулившись, стоял посреди поляны, поросшей умирающим тимариском, и держал в дрожащих руках короткий меч. Рожер был бледен. Матовые глаза его не выражали ничего — только леденящую пустоту.

— Рожер! — Не помня себя от ужаса, Жеан рванулся к нему. — Что с тобой?! Ты ранен? Болен?!

«Болен, определённо!», «Окончательно, бедолага, ополоумел!», «Опиумом шалит, не иначе!» — послышалось со всех сторон, однако Жеан не обратил внимания ни на один из этих возгласов.

— А-а-ах… как долго я ждал этого, — ядовито ухмыльнулся Рожер при виде Жеана. Глаза, и без того совершенно безумные, полыхнули неистовым бешенством.

— Чего ждал?! Что с тобой?! Говори же… и убери меч!

— Ничего! Уже… ничего! — Голос его звучал сипло и приглушённо. — Совершенно ничего с того дня, как ты отнял у меня суть жизни! Кьяра… она запала мне в душу сразу же, стоило мне только на неё взглянуть! Я уже давно думаю об этом… Она презирала меня, презирала за всё: за то, что я толст, неуклюж, несуразен, за мою восторженную слабость к ней… Я никогда не умел общаться с женщинами! Никогда! Все попрекали меня за это, все, даже Эмануэль! Мне говорили «Возьми», я отвечал «Её воля», мне говорили «Она всего лишь грязная крестьянская девчонка», я отвечал «Она Невеста Христова». Женщинам нужна настойчивость, какой не было у меня отродясь! Быть может, мне следовало сделаться мужеложцем, раз между мной и женщинами — такая глухая стена?

Его губы расплылись в кривом оскале. Он разжал левую ладонь, стряхнув на землю какую-то растительную труху, и продолжил, захлёбываясь в слезах:

— Знаешь, что это? Жёлтая ик­со­ра! Та самая, что Кьяра отвергла в Никее, помнишь? Я хранил её два года, неся сквозь череду смертельных испытаний. Она рассыпалась… рассыпалась в прах, словно моя душа! Кьяра… она презирала меня! А ты! — Рожер метнулся вперёд и гневно всплеснул руками, едва не задев остриём меча горло Жеана, но тот успел отскочить на безопасное расстояние. — Ты лишь удвоил её презрение! Высокий, статный, красноречивый… Кто я в сравнении с тобой?! Нет, даже не кто, а что! Жалкое ничтожество! Жалкое ничтожество, несмотря на благородное происхождение! Кровь, титул, золото — глупость, тщета!.. Я бы убил тебя, удушил собственными руками, раскроил брюхо и размазал внутренности по всей восточной пустыне, а после заставил бы какого-нибудь грязного сарацинского извращенца надругаться над твоими бренными останками, если бы… если бы это способно было решить всё… что нужно ре… — На последних словах голос Рожера сорвался. — Теперь вы обвенчаетесь… и будете захлёбываться от безудержной радости, нежась на брачном ложе в объятиях друг друга! А я… Передай своей суженой, монах, что я проклинаю её… и всё, что ей дорого! Проклинаю до самого седьмого колена! А я… слабовольное ничтожество… пускай буду веки вечные скитаться по пустошам преисподней! Пища моя — известь горящая, питьё моё — полынная желчь!.. Не железо — любовь — калечит людей! Радуйтесь… Глумитесь над моей бесславной памятью! Поделом влюблённому ублюдку! Поделом!

— Ты сошёл с ума! — отчаянно завопил Жеан, хватая Рожера за грудки. — Убери меч! Сейчас же убери!

Острая боль пронзила его предплечье, он одёрнул руку. Другие крестоносцы, по всей видимости, осознавшие, к чему движется дело, обступили Рожера со всех сторон, когда тот оттолкнул Жеана. Но обезоружить не успели. В последний момент он погрузил короткий меч себе в грудь, после чего покачнулся и безвольно рухнул на землю. Тело его, с мечом в груди, судорожно забилось, изрыгая булькающие звуки и искровеняя песок алой пеной. Жеан, чувствуя, что сам вот-вот лишится ума, тяжело опустился на колени, и взору его открылось лицо несчастного рыцаря: сплошь обагрённое кровью, беспрестанно хлещущей изо рта, оно не выражало ничего, кроме чудовищной ненависти.

Около минуты Жеан, точно заговорённый, наблюдал, как тело Рожера корчится в нестерпимых муках агонии, пока жуткий приступ тошноты першил в пересохшем от ужаса горле, и очнулся лишь тогда, когда всё было кончено. Глаза Рожера, вылезшие из орбит, закрылись, навсегда скрыв от Жеана лопнувшие, налившиеся пурпуром сосуды вместе с неисцелимым безумием, отражённым в них.

Но, прежде чем Жеан успел осознать происходящее, пронзительный визг прорвал гробовую тишину, сковавшую потрясённую толпу. Даже в таком состоянии юноша мигом узнал по голосу Кьяру. Подобно вихрю, она рванулась вперёд и, упав даже не на колени, а распластавшись ничком возле обезображенного трупа, истошно взвыла: