Концертмейстер - Замшев Максим. Страница 45

Какой-то тревожный озноб как привязался к ней после того, как она вошла в квартиру, так и не отпускал.

Довольно рано, лет в пятнадцать, Аглаю окончательно победила мысль, что ей невыносимо скучно жить. И с той поры она жадно искала новых впечатлений и удовольствий. Когда ее сосед Дима Храповицкий, как-то незаметно превратившийся из мальчика, которому она однажды по просьбе его мамы чинила сломанного игрушечного клоуна (о чем, он конечно же не помнил, а она на новом витке их отношений не напоминала, опасаясь, что намек на разницу в возрасте его огорчит), подошел к ней, рыдающей во дворе после ссоры с тогдашним любовником, она почуяла, что случай подарил ей возможность испытать что-то доселе не изведанное. От парня исходила томительно-молочная чистота, и этой чистотой девушке жадно захотелось напиться. Она медленно, со знанием дела подпускала его к себе все ближе и ближе, наслаждаясь неизбежностью добычи и в то же время слегка опасаясь его слишком юного возраста. Иногда она уже собиралась расстаться с мыслью, что между ними что-то может быть больше, чем дружба, а порой не без азарта представляла, каким он будет через год-другой. Имело ли для Аглаи значение, что он немного походил внешне на своего брата и пребывал примерно в том же возрасте, когда Арсений запал в ее детское, но уже намеревающееся взрослеть сердце? Она не думала об этом.

Слишком давно Арсений исчез из Москвы.

Но теперь, после того как Димка рассказал ей, что Арсений здесь, в доме на Огарева, ей необходимо осмыслить это.

Что его привело сюда после стольких лет? Должно быть, что-то очень важное.

То детское ощущение безоглядной влюбленности в высокого парня в белых шортах, деликатно перебрасывающего ей теннисные мячики и подбадривающего ее при промахах, неудержимо и бесконтрольно проступало в ней, как нечто написанное молоком на бумаге при последующем подогреве. (В те годы рассказ о том, как Ленин, находясь в заключении, писал молоком на полях книг, потом молоко высыхало и исчезало, а впоследствии, когда товарищи революционеры подогревали страницы переданных из тюрьмы книг, проявлялось, был безусловным хитом детской ленинианы.) А с каким взрослым видом он спросил ее, что она думает о симфониях Малера! Этим самым он как бы ввел ее в ряд зрелых музыкантов, к которым сам уже принадлежал. А что еще может быть важнее для одиннадцатилетней девочки? Как приятно, когда тебя держат не за бесполого подростка, а за взрослого человека. Когда она с восторгом поведала отцу о разговоре с внуком Льва Семеновича, тот только пожал плечами и еле заметно фыркнул. Слышавшая все это тогда мать поинтересовалась:

— И что ты ответила?

— Что они мне нравятся.

— Ну и молодец, — усмехнулся отец.

Вернувшись в то лето из Рузы, она нашла среди отцовских пластинок 5-ю симфонию Малера и послушала. К концу несколько заскучала. Но прозвучавшее в начале впечатляло сказочной мощью.

Такой яростной борьбой с окружающей скукой Аглая была «обязана» своей семье. Ее не держали в черном теле, наоборот, родители — оба музыканты — предпочитали среди всех методов воспитания наиболее демократичный. Они никогда не диктовали дочке, с кем дружить, что читать, как одеваться. Радеющий за антиавангардную строгость в музыке папа в отношении Аглаи словно реализовал свою нераскрывшуюся тягу к свободе.

Но в одном отец и мать проявили непреклонность.

Никакой другой карьеры, кроме музыкальной, для дочки они не приняли бы.

Хорошо, что учебу будущим профессиональным музыкантам, в отличие от других творческих профессий, следует начинать с самого раннего детства, когда сопротивление со стороны ребенка почти невозможно.

Ослепительных музыкальных данных у Аглаи не наблюдалось, но Динских это не пугало. Они знали великую силу музыкальной семейной солидарности. И хоть в ЦМШ или Гнесинскую десятилетку они ее отдать не рискнули, чтобы преждевременно не сошла с дистанции, в средней музыкальной школе № 13, что на Кутузовском проспекте, в знаменитом доме для членов политбюро и прочей партийной верхушки, определили ее к самому лучшему преподавателю, Ирине Светлокрынкиной, фанатично преданной своему делу даме с длинными седыми волосами, чуть похожей на ведьму. Аглая сначала побаивалась ее, но потом уговорила себя, что она никакая не ведьма, а просто фея в возрасте. То было недалеко от истины. Светлокрынкина в жизни отличалась кротостью и благонравием, на учеников никогда не повышала голос, но не прощала нерадивости и вульгарности. Занималась Аглая усидчиво, после восьмого класса поступила в музыкальное училище при консерватории, на дирижерско-хоровое отделение, а потом в саму консерваторию. Динский следил, чтобы ей доставались самые лучшие педагоги по всем дисциплинам. В училище ее распределили в класс к великолепному дирижеру Игорю Агафонникову, а в консерватории — к не менее одаренному и знаменитому педагогу Борису Куликову. Да еще к тому же и консерваторскому ректору. Сама Аглая относилась к музыке как жители приморских городов к морю. Это, конечно, прекрасно, но этого так много и это так постоянно, что самая острая любовь притупится. Некоторая властность характера помогала ей при работе с хором. Еще она млела от того, как выглядит на дирижерской подставке, и на каждом концерте или экзамене просила отца обязательно фотографировать ее со всех возможных ракурсов. Отец не зло поругивался, наставлял ее, что самолюбование — неприличное качество для музыканта, но все же возился с проявкой фотографий, запираясь в темной кладовой, чтобы никто не мешал.

Отец, как многие советские родители, сам не отдавая себе отчета, принимал решения за Аглаю, не спрашивая, что ей нужно. Бывало, это совпадало с желанием девушки, бывало, нет. Когда он через Союз композиторов пробил на их семью вторую машину и заставил Аглаю учиться в автошколе, она протестовала поначалу. Зачем ей это? Пусть мужчины или тот же отец ее возят. Но потом увлеклась и получала от вождения огромное удовольствие. Свой «жигуленок» она полюбила почти как человека, ставила его, к удивлению многих соседей, в гараже довольно далеко от дома и старалась по пустякам не гонять. Если только за город или куда-нибудь далеко по городу. Не понимала тех, кто ездил на машине на маленькие расстояния. Какая-то в этом крылась для нее мелочность. Машина ведь не средство передвижения. Это ритуал, удовольствие. Живи она чуть дальше от консерватории, возможно, ее категоричность в этом вопросе не оставалась бы столь неизменной.

Но она жила близко.

Тело Аглаи сейчас изнутри окатывали то волны холода, то приступы жара. Она вся сжалась, прижав к груди плед.

За окном зимние сумерки усмирили дневной свет, а в небе вдруг появились черные разводы туч, смотревшиеся красиво и чуточку зловеще. Похоже, она простудилась.

Она вздохнула, прошла в комнату родителей, достала из тумбочки градусник, вставила под мышку и вернулась под одеяло.

Ей во что бы то ни стало надо встретиться с Арсением. Сколько он пробудет в Москве? Какой он теперь? Но как все это организовать? Если позвонить, то трубку, скорее всего, возьмет Дмитрий. Она несколько раз за последнее время неосмотрительно интересовалась у Димки, нет ли вестей от брата, рассказывала, что помнит его как партнера по теннису в Рузе, даже намекала, что немножко была влюблена в него, и в какой-то момент поняла, что мальчишка ревнует, хоть и не подает вида. Тогда она посмеялась над этой ревностью и порадовалась тому, что ей удалось подразнить Диму.

По дому ходили слухи, что разрыв в семье Храповицких произошел страшный и две половины семьи давно не общаются.

Аглаю рассмешила Димкина показная отвага, с которой он плел ей про то, что на каникулах навестит отца и брата в Ленинграде.

Кто мог предположить, что Арсений объявится в Москве!

Аглая достала градусник.

Температура в пределах нормы.

* * *

И вот они втроем.

Дед и два внука!

Как давно Лев Семенович мечтал о том, чтобы два мальчика встретились.