Концертмейстер - Замшев Максим. Страница 54

Там, где вновь на мосту собираются красной гурьбою

Те трамваи, что всю твою жизнь торопливо неслись за тобою, —

задумчиво продекламировала девушка.

— Чьи это стихи? — встрепенулся Арсений.

Строки звучали непривычно и свежо.

— Уверен, что хочешь знать?

— А почему я могу не хотеть этого знать?

— Это Бродский.

— Бродский?

Арсений недоумевал. От Невского к Ленинградской филармонии вела улица Бродского. Однако, судя по рассказам отца, тот Бродский, в честь которого названа улица, был живописцем и стихов не писал.

— Да. Иосиф Бродский…

— Это современный поэт?

— Да. Только стихов его в журналах не прочтешь. Он эмигрант. Живет в США.

— А… Жалко, что не в СССР. Хорошие стихи. — Арсений искал возможность свернуть с этой темы. Так недолго и до Солженицына с Сахаровым дойти. А эти имена возвращали его к той тине, из которой он только недавно вырвался и еще помнил, как она пахнет.

— Как-нибудь расскажу тебе о нем побольше. Если пожелаешь.

Сильный и теплый порыв в этот момент прошелся по ее волосам, взволновав их, одновременно потрепав щеки Арсения и сморщив отдельные места на зеленоватой толще невской воды, с ленивыми покачиваниями протекающей под мостом.

— С удовольствием послушаю.

Сначала дошли до его дома. Пока подходили к нему, Лена пристально, со всех ракурсов осмотрела его. Так обычно изучают вещь, перед тем как купить.

— Ну вот здесь мы живем с отцом, — сказал Арсений и тут же пожалел: наверняка сейчас последует вопрос: «А где мама?»

Но Елена смолчала, подняла глаза и долго что-то выглядывала, перед тем как поинтересоваться у Арсения.

— Уютные какие герани на окнах в последнем этаже. Не ваши?

— Нет. Наши окна сюда не выходят.

— А куда? Во двор?

— Нет. На площадь.

— Ну ладно. Ступай. Надеюсь, тебе было интересно. — девушка, чуть прищурившись, заглянула прямо ему в глаза, и от этого взгляда ему стало как-то не по себе, будто он вмиг лишился права принимать решения самостоятельно и начинает жить согласно чьей-то неведомой воли.

— Давайте я вас провожу. — из этих слов к Арсению почему-то добрался страх.

Лена в ответ прыснула:

— Да здесь два шага. Боишься, я не дойду? — и вдруг, посерьезнев, добавила: — хотя пошли. Галантность не такое уж распространенное явление под луной, особенно в наши дни.

Через пару домов они оказались около вывески из больших букв: «ГАСТРОНОМИЯ КОНСЕРВЫ ГАСТРОНОМИЯ». За буквами располагался один из самых больших в этом районе продовольственных магазинов, где в хороший день можно было вполне достойно отовариться.

— Мне надо зайти кое-что купить домой, — сказала она немного печально. — Если неохота, не жди меня.

Она ловко достала из кожаной сумки другую, в несколько раз сложенную, и, развернув ее, взяла за матерчатую ручку.

— Я никуда не тороплюсь, — доброжелательно заверил ее Арсений, а сам огорчился: «Покупает продукты для любимого мужа. Ждет его». От этого вывода внутри что-то заныло и придало всему происходящему с ним сегодня большую долю бессмысленности. В конце концов, а чего он еще ждал? Чего себе напридумывал? Прав отец, который иногда корит его за то, что он, не желая мириться с чем-нибудь, придумывает взамен этого нечто не существующее, но более ему подходящее.

Так, и узнав о том, что мать не из-за Сахарова с Солженицыным разочаровалась в папе, он до последнего сочинял некие обстоятельства, некие объяснения случившегося, не смея впустить в себя окончательную правду.

Из-за этого он и поехал тогда искать Саблина во Владимир. Вдруг поездка прояснила бы нечто оправдывающее мать? Лишь посещение Владимирского управления КГБ заставило его забыть о своих фантазиях. Кстати, при всем оглушающем страхе того дня, при всей жесткости и жестокости, с которой с ним в КГБ говорили, он был благодарен тем людям за то, что, убедившись в его непричастности к делишкам Саблина, они открыли ему на кое-что глаза и как могли посочувствовали.

Лена управилась довольно быстро, не дав Арсению окончательно погрузиться в себя. Выглядела она веселее, чем перед походом в магазин. Вручив спутнику купленное, она зацокала каблуками по асфальту так быстро, что Арсений едва поспевал за ней. Потом вдруг остановилась, оперлась на руку растерявшегося юноши и вздохнула:

— Ноги устали. Сколько ни говорила себе на работу не ходить на каблуках, но тяга к прекрасному берет свое. — она сдавила запястье пианиста ощутимо сильно и, смешно поджав губы, пожаловалась: — Я без каблуков маленькая и сама себе не нравлюсь.

В естественности Елены, в ее нежелании создавать искусственные препятствия между ними, в ее неприятии условностей и жажде ничего не оставлять на потом скрывалась такая сила, что он не мог ей противиться. Прежде он не встречал такого. Все, кто окружал его, жили в мареве умолчаний, в боязни сделать что-то не то, кого-то задеть, нарушить солидарный распорядок, принятый между людьми определенного круга, и если совершали решительные поступки, то причины их тщательно заретушевывали, запутывая свои и чужие судьбы.

Михновы проживали в доме на углу Чапаева и Братьев Васильевых. Улицы героя Гражданской войны и создателей культового советского фильма о нем образовывали идеально прямой угол. Под прямым углом друг к другу встали в тот день и судьбы Арсения Храповицкого и Елены Михновой…

Со временем этот угол только заострится.

С парадной стороны угловой дом, несмотря на грязновато-серый цвет стен, производил впечатление весьма гармоничное и за счет башенки на углу стремился немного вверх, но во дворе, где притулились подъезды под кривоватыми козырьками, гармония нарушалась сиротским запахом помойных баков, куда жители покорно сносили содержимое своих мусорных ведер.

— Полагаю, с твоей стороны будет крайне нетактичным, если ты отклонишь мое предложение накормить тебя обедом. Семен напутствовал меня быть тебе сегодня и матерью, и сестрой, так что уж не мешай мне исполнить поручение мужа до конца…

— Спасибо. — Арсений и правда проголодался.

Его ошеломило, что супруги Михновы проживали в коммунальной квартире. В Москве коммуналок к тому времени почти не осталось, а в Питере они цвели буйным цветом во всей своей прелести и мерзости.

Увидев в коридоре на вешалке старый морской китель, а на полке около белой облезлой двери несколько бескозырок и фуражек, юноша обомлел, но Лена сразу все объяснила:

— С соседом нам повезло. Он просто чудо. Моряк дальнего плавания. Полгода в рейсе, а когда на суше, почти здесь не бывает. Все шляется где-то. Семен, правда, его недолюбливает. Говорит, что он форму втихаря иностранцам продает. Но я что-то не особенно в это верю. Больно рискованно.

Еще поразило, какой изысканной, красивой посудой обладало это семейство. На дне суповых с ажурными краями тарелок проступали рисунки с античными сюжетами, более мелкие тарелки так сияли окантовками, словно на них нанесли настоящее золото, а чашки выглядели столь хрупко, что страшновато было взяться за них.

— Какая посуда интересная! — искренне изумился Арсений, когда Лена большим половником наливала ему дымящийся суп.

— Бабушкино наследство. Больше ничего не осталось. Что-то комиссары разобрали, что-то продали, что-то на продукты после революции обменяли.

Уже не первый раз она как-то странно высказывается о советской власти. Как к этому относиться? Смелая она.

Но окончательно в шоковое состояние студента Ленинградской консерватории привело то, что после этой обиженно-злобной тирады про комиссаров Лена поставила на стол бутылку «Пшеничной» водки, где на этикетке цвел солнечный деревенский день, а чуть ниже этого сусального пейзажа по полукругу можно было прочесть: СДЕЛАНО В СССР…

Что было потом?

Он почему-то не смог отказать ей, когда она попросила его выпить с ней по рюмочке, хотя после первого же глотка подавился, обожженный горечью и крепостью. Из-за этого ему сделалось так неудобно, что он снова налил себе полную стопку и тотчас проглотил ее целиком. Елена, видя, что Арсений растерян, быстро намазала черный хлеб жестким, еще не оттаявшим после пребывания в холодильнике маслом, посыпала его солью и на маленьком блюдечке положила перед Арсением: