Концертмейстер - Замшев Максим. Страница 66

— Ну это в случае, если бы я никогда не пришла.

— А чего пришла? — он не испытывал к ней ни капли того благоговения, что переполняло его на первом этапе их отношений. Осталась только жажда. И удовлетворение от того, что она сдалась. Взросление настигло его, и мальчиковое в нем за считаные дни стало мужским.

— Считай, что это срыв. — Лена сделала шаг в его направлении, заискивающе глядя на него.

— Последний?

— Разумеется.

Напряжение спало. Они оба рассмеялись. Теперь возможная их разлука стала шуткой. Не более.

В России после разлук любовь всегда сильнее, и чем яростней разрыв, тем крепче потом связь. Расставания, особенно окончательные, это как клятвы в верности, без них любовь не любовь, а какое-то ничтожное брожение, так и не превратившееся в вино.

Она приблизилась к нему, посмотрела на него так, словно не узнавала, провела пальцами по его вискам, потом прижала его лоб к своему лбу, и так они оставались несколько секунд.

Он сдерживал себя сколько мог. Не хотелось, чтобы она приняла его за того, кто всегда ждет ее, всегда готов принять, всегда будет любить. Это казалось чуть ли не оскорбительным. Но ее руки, белая кожа, свежий запах ее волос, форма щек, живые глаза — одним словом, все, что превращало ее в Аленушку, действовало безотказно.

Поединку еще немного суждено было продолжиться. Ничью победу никто не зафиксировал.

На этот раз их близость была неторопливой и тягучей, не такой импульсивной, как вчера, но более утонченной, более внимательной друг к другу. Теперь уже не она была спасением для него, а он для нее; она не выпускала его из объятий как можно дольше, стараясь слить его с собой, привязать к себе, создать для него такие точки притяжения, чтобы по ним выстроить их совместный путь. Только вот куда?

Ликер, который она принесла, по вкусу был необычным, не похожим на то спиртное, что советские люди имели возможность употреблять, и чуть-чуть напоминал наливку, которую несколько дней назад он пробовал у бабушки Кати Толоконниковой, в квартире на проспекте Карла Маркса. Но тот был пожестче, и концентрация сладкой кислоты поотчетливее. Горло после глотка немного щипало. Крепкий.

На бутылке, поставленной Леной на тумбочке около кровати Арсения, можно было прочитать: «Амаретто».

— Откуда у тебя это? У нас, кажется, такого не продают, — поинтересовался Арсений.

— Продают, конечно. Места просто надо знать. Но это не здешняя бутылка. Семен откуда-то привез с гастролей. Из Венгрии, кажется. Нравится тебе? — она заглянула ему в глаза, ожидая похвалы.

— Нравится. — Арсений от всей души потянулся, вдыхая теплый запах Лены, такой бывает у детей с высокой температурой. Сейчас ему было покойно, как никогда. Вдруг ему пришло в голову предложить Лене съездить с ним завтра к отцу. Но он сразу осек себя. Это еще рано. Как он ее представит? Как объяснит, что с ним приехала девушка с кольцом на пальце?

— Ты читал Бунина «Лику»? — неожиданно спросила Лена, прижимаясь всем телом к его боку.

— Нет, — признался Арсений.

— Жа-алко, — протянула Лена.

— Почему?

— Мне кажется, Лика очень похожа на меня.

— Бунина не так просто достать. Тоже Семен постарался? — с затаенной досадой произнес Арсений.

— Нет. У меня есть дедушка. Он здесь живет, в Питере. Очень интересный старикан. Я тебе не рассказывала?

— Не рассказывала.

— Ладно. Потом как-нибудь расскажу. У него прекрасная библиотека. Он большая шишка. Хотя о работе говорить не любит. Я толком и не знаю, где он работает. По-моему, по военному ведомству. Это отец моего папы. Папа с мамой развелись, когда я была маленькая. Папа сразу после этого переехал в Москву. Он врач. Но, впрочем, это долгая и печальная история. Как я теперь понимаю, мать его выгнала. Ну так вот. Иногда, когда я училась в школе, меня отправляли жить к деду. Мама уезжала в командировки, и меня не с кем было оставить. Он очень милый. И к маме прекрасно относился, несмотря ни на что. Будто не было ничего такого между ней и его сыном. Он вдовец. У него есть домработница, но многое он делает сам. Придает этому большое значение. Всегда подтянутый. Манеры безупречные. Я тебя обязательно с ним познакомлю. Он, кстати, живет в том же доме, где мы с тобой первый раз увиделись. Помнишь? На дне рождения твоей однокурсницы. Катерины, кажется. Мы с дедом и сейчас общаемся. Правда, после моего замужества не так часто.

— Как ты ему меня представишь? — Арсений при упоминании Катерины насторожился. Надо же какое совпадение!

— Как любителя Бунина. Ха-Ха. Шучу. Придумаю что-нибудь.

«Как так получилось, что ее прошлая жизнь для меня белое пятно? Ни о ее семье, ни о ее жизни до знакомства с ней я не знаю ничего. Это же ненормально», — корил себя Арсений.

Лена между тем разговорилась.

— Ты меня плохо слушаешь. Да ладно. Мне все равно.

— Я нормально слушаю. Просто задумался.

— О чем?

— О всяком.

— Врун. Слушай дальше. В этой «Лике» главный герой у героини, ну той, что похожа на меня, отмечает разницу теплых и прохладных мест тела. Это так красиво описано. Прямо гениально. Так тонко. А у меня так? Скажи! Вот эта разница теплых и холодных мест — есть она?

— Ну а как же иначе? — Арсений повернулся к ней и длинно поцеловал в губы.

— Можно, я тебя кое о чем попрошу? — Лена отпрянула от него и взглянула чуть настороженно.

— Можно. — Арсений напрягся. Что-то в ее голосе звякнуло холодное и чужое.

— Поиграй для меня. А то Семен никогда мне не играет.

Незаметно она уничтожила все его преимущество над ней и уверенно и властно погружала его в нужную ей систему координат, где ее муж — их общий враг, но враг, достойный сочувствия, враг, без которого все равно не обойтись. И Арсению ничего не оставалось, как в эти координаты вписываться, хоть ему это и было не по душе. Он предпочел бы длить самообман и отделять в себе образ своего чуткого преподавателя по специальности от факта существования мужа у своей возлюбленной. Но она не давала ему это совершить даже внутри себя. И это диссонировало в нем.

Однако он поднялся, оделся — разрешить себе сесть за инструмент голым было бы святотатством — и начал играть до-минорный ноктюрн Шопена. Первая часть, с изумительно речитативной мелодией и сопровождением, с тяжелыми басами, плавно переходила в некое подобие хорала, в который врывались октавные набеги, как шум революционной толпы врывается в размеренный обиход церкви, а репризный финал представлял собой три движущихся музыкальных пласта, каждый из которых надлежало играть разным звуком, — музыка здесь неслась куда-то стремительно и самозабвенно, пока не упиралась в последние до-минорные аккорды.

Лена потихонечку перебралась к нему ближе и смотрела с восхищением на его пальцы. Как только он снял руки с клавиатуры, она принялась целовать их, потом они погрузились во взаимную нежность, что не привело на этот раз к близости, а осталось легким дуновением ветра в перерывах между порывами бури.

Ушла она только под вечер. Он намеревался проводить ее хоть чуть-чуть, но она настояла, чтобы он этого не делал.

Он подождал полчаса после ее ухода и понял, что ему надо на улицу.

За эти полчаса дозвонился дед, традиционно торопливо спросивший, все ли в порядке и не собирается ли он в Москву.

Арсений ответил, что, возможно, через пару недель соберется и что у него все в относительном порядке. Звонок — сигнал, звонок — повод убедиться, что ничего непоправимого пока не произошло.

Город, еще совсем недавно подталкивавший в свои пропасти, заманивавший его в угар своих коммуналок, бивший его в лицо своими сомнительными европейскими перспективами улиц, не дающий покоя безжалостностью белых ночей, бросающий его в перпендикулярность своей топографии, из которой не всегда находится выход, теперь преподносил ему себя другим — цельным, продуманным, послушным воле разных архитекторов, но пересиливший эту волю в одну линию, линию городской жизни, начинавшуюся там, где из Ладоги вытекает Нева, и завершающуюся там, где Васильевский остров смотрит в Балтийское море, как бывалый капитан, не жмурясь от ветра и брызг.