Концертмейстер - Замшев Максим. Страница 81

Аглая взяла у него куртку и повесила на вешалку.

— Шапку и шарф брось вон сюда. — девушка махнула рукой в сторону маленького столика.

Юноша и девушка устроились на диване в большой гостиной, обставленной весьма богато по советским меркам. Димка никогда не был у Динских и теперь с любопытством осматривался. Обои зеленоватого тона настраивали на спокойный лад, мебель не выглядела слишком новой, но в то же время выдавала достаток и некоторый вкус ее подбиравших, на подоконнике в горшочках переживали комнатную зиму домашние цветы, люстра спускалась с потолка довольно низко, и свет ее лился мягко и не раздражающе. На старинном комоде красного дерева в окружении фарфоровых статуэток стояло несколько черно-белых фотографий незнакомых Димке людей. Тут имелся, кроме всего прочего, кассетный магнитофон. Аглая поставила кассету с Дэвидом Боуи, довольно модным в то время в СССР.

— Какой у тебя румянец. — Аглая недоверчиво провела рукой по Димкиной щеке. — Никогда такой не видела.

Димка потер щеки руками:

— Наверное, приморозило. Посмотри, белых пятен нет?

— Вроде нет.

— Тогда нормально. Значит, не отморозил. В детстве, как зима, я всегда щеки отмораживал. Мать меня их даже жиром заставляла намазывать, когда из дома выходил. Рыбьим жиром. А он так пах противно…

— Очень красивый у тебя румянец. Бывает болезненный, а твой здоровьем пышет. — она придвинулась к нему и тихо и ласково поцеловала в щеку.

Дима в ответ потянулся к ней, но она резко отпрянула и пересела на самый край дивана.

— Погоди! Какой ты шустрый!

Димка смутился.

— Я могу уйти. — он сжал губы.

— Да ладно. Никуда не надо уходить. Просто не спеши и слушайся меня. — Она снова подсела к нему ближе. — Я тебе чаю не предложила.

— А я бы выпил.

— Тебе с сахаром?

— Да.

— У меня варенье есть черносмородиновое. Будешь?

— Давай.

— Ладно. Пойду чайник поставлю.

Включая горелку, она поразилась тому, как далеко она теперь от себя той, что сподобилась на беспримерно наглое вранье о необходимости подтянуть со Светланой Львовной английский. Того Арсения, которого помнила по детству, красивого мальчика, полубога, грустного, умного и задумчивого, ни на кого не похожего, мальчика из того мира, куда так хотят девочки, она не нашла. Он стал совсем другим, со своим не осознанным пока ею тревожным опытом, со своей застарелой, не проходящей болью. Сострадание, как она думала, чувство, разумеется, хорошее и нужное, по крайней мере так все считают, но, если мужчина пробуждает его в женщине, это очень скучно. А Арсений сегодня это сострадание не то что в ней пробудил, он своей истеричной откровенностью просто вытягивал из нее жалость к себе. А вот Димка, во всей простоте, ясности, неуправляемой пока крепости и цельности характера, составил брату неожиданный контраст. Раньше она держала его за симпатичного парнишку, чьей влюбленностью легко манипулировать и с кем можно сносно скоротать время за неимением более интересных вариантов. Но сегодня она всем своим девичьим чутьем засекла в нем мужское, властное, самцовое, то, о чем он сам еще не догадывался, но что природа уже поместила в него.

Она обязана помочь ему справиться. И с тем, что вызрело внутри него, и с тем, что навалилось на него извне, из чертовой жизни, лживой, лицемерной и угрожающей.

Она, хоть мать ее воспитывала сызмальства хорошей хозяйкой, не очень любила проводить время на кухне, но сейчас, готовя чай для Дмитрия Храповицкого, испытывала удовольствие. Хотелось поухаживать за ним, окружить его заботой.

Пока Аглая хлопотала, Димка привалился к спинке дивана, запрокинул голову, закрыл глаза. Перед его утомленным, укрывшимся от электрического света взором побежали причудливые цветовые картинки, но ему быстро надоело их фиксировать. Он расстроился, что Аглая отшатнулась от него, когда он попытался ее поцеловать. Ведь сегодня днем между ними открылось так много нежности. Опять все сначала? Он всего лишь друг… И по-дружески пригласила его к себе, чтобы он не окочурился от мороза на улице. А ведь ему так необходим был близкий человек, без всяких «но», без прошлого, без греха, без тайн. Правдивый человек.

И Аглая так для этого подходит.

Он так ее любит.

Пуся совсем незаметно пробрался в комнату, Димка ничего не слышал и вздрогнул, когда к его ногам прижалось что-то мягкое. Пес прилег около Димки с трогательной собачьей фамильярностью, признавая в нем «своего человека» в доме, того, на кого ни в коем случае нельзя тявкать и кому всегда при встрече вилять хвостом.

Аглая вошла с подносом в руках. На нем стояли две чашки, доверху наполненные чаем, розеточки с вареньем и тарелка с бутербродами. Она постаралась, чтобы все выглядело очень красиво и изящно. Димка залюбовался девушкой: столько уверенной грации в ее движениях.

А дальше случилось то, чего никак нельзя было предположить. То ли Аглая устала, то ли сказалось выпитое, то ли она не ожидала, что Пуся вскочит, подбежит к ней и начнет крутиться у нее под ногами, то ли по какому-то промыслу высших сил девушка на миг потеряла равновесие, и все стоящее на подносе соскользнуло с него на пол. Кипяток из чайных чашек пролился ей на ноги, и она, дико взвизгнув, как зачарованная уставилась на обваренные места. Похоже, брючная ткань ни от чего не спасла, боль прожигала все насквозь. Димка испуганно вскочил:

— Какой кошмар! Тебе больно? Что делать?

— Я не знаю. — Аглая беспомощно заплакала.

— Давай вызовем «скорую». — мальчик, как все советские люди, знал волшебные цифры «03», которые надо набирать, если кому-то плохо.

— Не надо. Сбегай на кухню и принеси подсолнечное масло. Я слышала, надо при ожогах им пользоваться, — сквозь слезы попросила Аглая.

Димка в несколько прыжков одолел расстояние, схватил пластиковую бутылку и вернулся в гостиную. Когда он вбежал, Аглая, морщась от боли, стягивала с себя штаны. Димка замер.

— Иди сюда. Сейчас намажешь мне обожженные места. Быстрее.

Димка очень бережно нанес масло на кожу, на глазах из нежно-розовой становящейся красной.

— Говорят, если вовремя успеть, то никаких пузырей не возникнет. — Аглая немного успокоилась и рассматривала свои ноги весьма придирчиво. — Как думаешь?

Боль отпускала ее. Жар спадал.

— Я не знаю. — Димка принялся подбирать с ковра осколки разбитой посуды.

— Брось. Там все липкое из-за варенья. Я завтра сама уберу…

Все это время молодые люди избегали смотреть друг другу в глаза.

И вот наконец их взгляды нашли точку, чтобы войти один в другого, сплестись один с другим, зажечься и дать волю рукам, губам, освободить энергию, что копилась в них друг для друга.

Конечно, Димка думал, и не раз, как он станет мужчиной. Однако все его фантазии не шли дальше долгих поцелуев. Представить то, к чему это приведет, он никак не мог, сколько ни пытался. В пятом классе школьный хулиган Шепилов, по кличке Шипа, огорошил его: он рассказал ему, что, когда он вырастет, ему придется засовывать кое-что девчонкам в дырочку и что это очень больно, но делать приходится всем. Димка довольно скоро понял, что это бред собачий, но тогда заявление Шипы произвело на него некоторое впечатление.

И вот с ним это произошло. По-взрослому, по-настоящему. С дрожью, страхом, с недоумением оттого, что почти ничего не почувствовал, но с признанием абсолютной победы и новой жизни, в которой он теперь настоящий, без всяких оговорок, мужчина.

В комнате Аглаи, где они занимались любовью, пахло розами, хотя букета нигде не было видно. А может быть, это Димке показалось.

* * *

Саблин сидел на кровати Светланы и держал ее за кисть, периодически нащупывая пульс большим пальцем. По его наблюдениям, ее самочувствие стабилизировалось. Она вроде бы дремала. Ей, очевидно, лучше. Нитроглицерин помог. Но приступ ее серьезно травмировал. А вот что теперь делать ему? Он пришел сюда абсолютно уверенный, что его не пустят. Просто не хотел себя потом корить, что не дал знать Светлане о своем освобождении. Он отбыл весь срок. Первые три года в зоне, а потом на поселении. Везде он занимался тяжелым физическим трудом, везде был унижен, но все же не уставал подмечать, что отношения в местах лишения свободы едва ли не более честные, чем на воле. Ни одной минуты он не забывал, что сюда его отправила советская власть и что он не умрет, пока не докажет, что эта власть преступна. Он вытравил из себя всю любовь. Любовь ко всему и ко всем. Он мысленно ржал над Достоевским, который после отсидки уверовал чуть ли не в то, что тянул каторжную лямку за дело, и распространял в своих романах слюнявые теоремы о Боге, красоте и прочем. Просто он сломался. Или его сломали. Те, кто ломает судьбы, в России всегда имеют административную поддержку. А те, кто пытается кого-то спасти, всегда загоняются в угол. И нечего делать из Федора Михайловича пророка-реалиста…