Мёртвый хватает живого (СИ) - Чувакин Олег Анатольевич. Страница 50

Танька всё стояла у подоконника в гостиной. Очень уж она была бледная! Не только лицо, но и шея, и тело. Снег и белая рама? Но от люстры идёт жёлтый свет. Впрочем, люстра светит ей в спину. Танька, наверное, не загорала летом. Муж (мужжж) не вывозил её в Таиланд. В Таиланд и сейчас не поздно. Я бы вышел к ней и сказал бы: «Полетишь со мной в Таиланд? Давай полетим. Останемся там, выучим китайский. И вспомним английский. Никто нас там не найдёт. Сделаем себе пластические операции по сужению глаз. Станем тайцами». Нет. Я знал, что она скажет. «У меня дочь». Но я бы ответил: «Возьмём её с собой. Ты же думала об этом. Не могла не думать. Десять лет собираешься развестись с мужем. Ты уже всё обдумала, Танюша. Только меня рядом не было, чтобы ты решилась. Но теперь-то я здесь».

Белая, белая Танька. Танька показалась мне совсем уже белой. Белее снежинок и оконной рамы. Танька стояла и улыбалась. Смотрела она не на меня, не на моё тёмное окно, а вниз, на прохожих. На тех, кто идёт на работы. Ей, как и мне, не надо было идти на работу. Может, она и думала (с улыбкой) о том же, о чём и я. Родственные души. Единомышленники. Как это глупо — что я не с Танькой. И как это глупо — что она не со мной.

Я посмотрел на часы. Стрелки показывали 8:29. Не люблю часов на стенах, но на кухню часы купил. Выбрал те, что тикают тихо, чтобы в комнате не было слышно. Когда наблюдаешь, надо иметь время под рукой. Для точности. Я могу написать книгу о человеческом утре. Об утре в среднем российском городе. Я знаю, что происходит в квартирах в 7:20, в 7:30, в 7:40, в восемь, восемь тридцать. Около девяти наблюдать уже почти некого и нечего, становится скучно.

Танькин муж пришёл в половине девятого. В прихожей зажёгся свет, и я увидел плечо её мужа. Руку, снимающую пальто. Я видел лишь кусочек прихожей. Я представил, как Танькин муж разувается, как снимает пальто, как вешает его на плечики и как убирает в шкаф-купе плечики с висящим на них пальто.

Почему он пришёл так рано? Его уволили? Заменили другим (родственником непосредственного начальника)? Или он попался на взятке, взятой не у того человека, не в том месте и не в то время? А может, это не муж? А человек, которого она ожидает — голая? И само её нахождение у подоконника — условный сигнал для любовника? А я-то — размечтался!.. Я направил бинокль на окно гостиной. Но почему Танька не расчесалась? Хотела помыть голову, а… Может, и в пятиэтажке отключили воду? Но могла же она хотя бы вытереть с лица зубную пасту? Откуда такое безразличие — и к своему любовнику, и к своей внешности? (При её-то заботе о фигуре!)

Я снова стал смотреть на мужчину.

Он (любовник или муж? Я видел его, стоявшего в прихожей у зеркала, со спины, и видел, как он отражается в зеркале) — в чёрном костюме, при красном в белый горошек галстуке (по новейшей административной моде), — постоял, поприхорашивался, пригладил расчёской чёрные волосики, отряхнул с брюк невидимую соринку, провёл руками по щекам (гладкость проверил — значит, любовник. Но дверь-то открыл ключом — стало быть, муж? Или у нас тут любовник, имеющий ключ-дубликат?), поправил краешек носового платочка в пиджачном кармане. Муж, пожалуй: аккуратист, ценитель порядка!

Аккуратист отошёл от зеркала. Встал в арке между прихожей, коридорчиком на кухню и гостиной. Я повернул окуляры к Таньке. Она уже шла к мужчине (мужу? любовнику?): я видел её, идущую, сзади. Шла она очень медленно. Как бы шаги считала. Так медленно навстречу любовникам не идут. Любовникам на шею бросаются. Наверное, она решила дать парнишке отставку. Но зачем тогда — голая? Вернее всего, мужчина в костюме — её муж. Тот самый чинуша. Однако сегодня — понедельник. Рабочий день. Почему он вернулся так рано? Заболел? Или чиновники ходят в конторы только отмечаться — и за зарплатой с премиями?

Теперь он и она находились в одной комнате. Танька (ко мне спиной — голой спиной), заслонила своего мужа (тот был у дивана). Смотреть мне мешали и листья фикуса (как он называется: каучуконосный? С большими мясистыми листьями), и угол телевизора, да и снежные хлопья тоже. Что между ними двоими происходило? О чём они говорили — если говорили? Всё было странно: и голая Танька (и — белая, и спина её, и задница, и ноги — всё белое, белое, мраморное), очень долго простоявшая у окна, и этот заключённый в костюм аккуратист, явившийся в половине девятого.

Мне вдруг показалось, что Танька пошатнулась. Нет, не показалось. Она пошатнулась, покачнулась — тяжело, так, словно была не живым человеком, а мраморной статуей на пьедестале. Статуей, которую толкнули. И она медленно, и никак не стараясь смягчить падение, рухнула. Именно: рухнула. Не повалилась, как валится человек. Я видел её опрокидывающееся лицо, грудь, повисшие руки. И видел протянутую к ней мужскую руку.

Эта рука ударила или толкнула её. Я не сомневался. Танька лежала, а муж её стоял. Муж, муж! «А я вот взяла да вышла замуж за чинушу, которому ничего в жизни не надо, кроме «порядка». Замучил со своим «порядком».

Ну конечно: Танька не помыла голову, не расчесалась, зубную пасту, и ту с лица не смыла, — и всё это в мгновенье разозлило её порядочного мужа (вероятно, устраивавшего внезапные возвращения с работы — профилактические возвращения. Устраивавшего периодические проверки внутреннего порядка на подчинённой территории)! «Ах ты, лохматое чудовище!» — сказал, наверное, ей этот аккуратист-домостроевец. И ткнул жене в глаз. А не то и саданул коленом в живот. Я ж толком-то не видел. Кто их знает, чиновников с добрыми лицами: вчера коммунистов, сегодня демократов, завтра — сатрапов воинственного деспота!..

А! Нет! Причина семейной драмы не в «порядке». Я всё понял. Она, эта причина, глубокая, давняя причина, — во мне. Тут ревность. Так-то, школьный друг Лёшечкин!

Её муж давно знает о том, о чём и не подозреваю я!

Оттого-то и шторы, всегда закрытые. Плотные. Непрозрачные.

Она любит меня — и её муж догадался об этом. Давно догадался. Такие, как он, — гениальные комнатные сыщики. Он мог найти её школьный фотоальбом. Там мы (я с ней) во всей красе. Не думаю, что она порвала эти снимки. Она не истеричка какая-нибудь. Есть, значит, в альбоме и фотография, где мы (то есть я с ней) полуголые. В одних плавках. На пляже. Утром, часов в семь. Обожаю утро. И она его обожала. Утро, лето, море, камни пляжа — и так бы всю жизнь! Никого, и мы полуголые. (Голыми ходить боялись. А вот полуголой она не боялась). У меня была «Вилия авто». Спустя годы муж-чиновник раскопал в Танькиных вещах, вон в том комоде или в ящичке трельяжа, фотоальбом с эротической фотографией. Фломастером на её оборотной стороне Танька написала: «Люблю фотографа». А осенью мною завладела Машка. И будущий муж Таньки стал мужем настоящим.

Спустя годы (шесть лет назад) я въехал в эту двенадцатиэтажку на Рижской. В дом номер шестьдесят семь, литера «А». В аккурат напротив их пятиэтажки. У меня пятый этаж, у них — пятый этаж. Очень напротив!

Вероятно, её мужу, привыкшему к квартире и к «порядку» в ней, эта «брежневка» принадлежала ещё с ранних рыночных времён. Купил на комсомольские доллары году этак в девяносто втором. В те годы можно было за триста или пятьсот долларов купить трёхкомнатную «хрущёвку» или «брежневку». Смешно: квартиры в то время стоили как новые «Волги» (и дешевле). Вот молодые и поселились тут. В том, что я ни разу не встретился с Танькой, ничего удивительного нет. Я домосед. Мог бы прожить рядом с Танькой лет двадцать, состариться — и не знать о ней. Впрочем, и Танька могла узнать обо мне недавно. После школьной встречи. Стала втайне от мужа искать мой адрес. Через адресный стол УВэДэ. И нашла. И стала смотреть в окно. Гипнотизировать меня. Вычислила моё окно и стала смотреть — иногда, когда появлялась возможность. И вот придумала шторы постирать. И оголиться. Сделала всё, чтобы я её заметил. Но я — с моими «квартирными сериалами», с прозвищами, которые я давал моим «персонажам», и с Танькиными часто задёрнутыми шторами, — имевший «Минокс» с августа, засёк Таньку лишь в октябре. Ладно, не на пенсии!.. Ну, что же я за дурак! Я же сам сказал ей на встрече выпускников: «Ну, какие у меня увлечения… Летом грибы собираю. Помнишь, с тобой ходили в лес? Одно время плавал в бассейне, но забросил. Собираюсь бинокль хороший купить». — «И куда же будешь смотреть?» — «Да так, в окна дома напротив». — Не будь я выпивши, я бы не сказал этого. Бывает, скажешь, и неловко потом делается. — А она спросила: «И в какое время будешь смотреть?» — «Хочу видеть то, чего нет в моей жизни. Хочу смотреть, как люди уходят на работу». И всё. И вот это-то и были единственные серьёзные слова, которые мы сказали друг другу на той встрече. И до сегодняшнего утра я и не понимал, насколько они важны и серьёзны.