Мёртвый хватает живого (СИ) - Чувакин Олег Анатольевич. Страница 51

А в одно прекрасное — то есть гадкое — утро муж, этот ценитель порядка, застукал её. Вернулся нарочно вот так же, в половине девятого, и застукал её у окошка. «Ты что стоишь — голая? И штору почему открыла?» — «Так, солнышка захотелось…» — «Какого солнышка — с северной стороны? Ты, дорогая, не думаешь, что тебя могут видеть?» — «На пятом-то этаже? Кто?» И он запомнил это: кто. И мысль у него мелькнула: кто-то с биноклем. Он пошёл в «Охотник», тут рядом, — и купил бинокль. И наблюдал, пока ни Таньки, ни дочери дома не было. Скажем, были они на фитнессе. Воскресным утром. Он отвёз их в клуб — и вернулся на машине к дому. Вынул из футляра бинокль, навёл на двенадцатиэтажку — и засёк меня. Засёк меня, о Таньке напротив и не подозревавшего. Высчитал номер квартиры и выяснил по своим «каналам», кто я такой. И портретик раздобыл. Сопоставил мою физиономию с той юной физиономией, что попадается в Танькином фотоальбоме. «Ах, вот оно что!» И он решил поймать жену с поличным. Вернуться внезапно утром, застать её у окна — и устроить ей одну из тех сцен, которых он большой искатель. Дать ей бинокль и заставить признать, что у неё со мною оконные шуры-муры. Или не давать ей бинокль, а дать тычка или пинка. Избить и завалить в постель, и отыметь. Так многие в семьях делают. Поутру. Я-то, с биноклем, знаю. Приступ страстной любви после приступа страстной ненависти. Вот почему жёны с синяками под глазами и вставными зубами всегда выгораживают своих мужей. Чувствуют себя удовлетворёнными. Но Танька, виденная мною на встрече выпускников, не была похожа не удовлетворённую. Она и на довольную жизнью не тянула. «Иногда, Лёшечкин, так хочется умереть. Завянуть, как растение».

Между тем Танькин муж, склонившись над голой Танькой, вдувал воздух ей в лёгкие. Повдував, он скрестил ладони на её левой груди и стал массировать ей сердце. Я видел в бинокль его согнутую спину, пиджак, собравшийся складками на пояснице, обтянутую чёрными брюками задницу, колыхавшуюся от движений. Убил?… Муж перестал тискать ей грудь, провёл рукой по своему лбу. Пот вытер. Взглянул в окно, словно прося помощи. Я отшатнулся от окуляров — и снова к ним приник. Помощи? От меня? Муж сидел перед Танькой на корточках, словно думал: что же ему делать с трупом. Сидел: в костюме, при галстуке. В носках. Я снял трубку телефона, чтобы позвонить в «скорую» — но положил трубку обратно.

Танька зашевелилась. Приподняла голову. Проскребла руками по ковру.

Может, никакого насилия и не было, и муж и не бил её. В обморок она хлопнулась. Не знаю, от чего: то ли лекарства какие-нибудь принимает, то ли муж напугал. Сказал что-то такое, что она рухнула как подкошенная. Мало ли дрянных новостей в нашем подлом русском мире!.. В бинокль я не видел у Таньки ни ссадин, ни царапин, ни кровоподтёков. Ни на лице, ни на теле. А на таком белом теле, как у Таньки (вообще-то я припоминал, что когда-то Танька была девушкой смугловатой — а уж после черноморских «югов» становилась и вовсе негритоской), кровоподтёки бросались бы в глаза. В окуляры бы бросались.

И вот только жилки у неё — на висках, на шее, на груди, на сгибах рук — выделялись малиновым. Не синеватым на телесном, как обычно, — а тёмно-малиновым на белом. Может быть, у неё случился инсульт? Но я что-то не заметил, чтобы её муженёк-аккуратист набирал нужный номер на телефоне. Или инсульт — это другое?

Муж, сидевший на корточках, подал ей руку, но она не приняла её. Медленно, очень медленно, Танька встала на ноги. Она подняла руки к вискам — так, будто у неё сильно кружилась голова. Или всё же он ударил её? Ткнул кулаком в грудь или живот — так, что синяка не осталось? Вот же гад какой! Такие-то чинуши-забияки нами и управляют! С добрыми лицами!

Я подумал: «скорую помощь» он не вызвал, чтобы не было для него последствий.

Мне захотелось осатанеть, схватить этого слугу народа и натыкать башкой в унитаз. Чтобы захлебнулся, свихнувшийся любитель порядка!

Так я думал, продолжая смотреть в окуляры. На часы я не отвлекался, но думаю, с появления мужа прошло не больше пяти минут.

Муж её встал — и стоял перед нею. Ждал чего-то. Поправил выбившийся галстук.

Оказывается, Танька была выше мужа. Она потопталась на месте, развернулась спиною к «стенке»; я видел её в профиль. И мужа видел в профиль: он встал перед Танькой. Прощения, может, хотел попросить. «Я больше никогда, никогда не буду так делать, дорогая. Не умирай, пожалуйста. Кто мне будет варить суп, если ты умрёшь?»

Она была белая, как чешский фарфор, — и только малиновые жилки виднелись там и сям на белом лице и белом теле. Отчего она упала? Может, и не во мне дело, а просто за распад в причёске выговорил ей муж, этот канцелярский ревнитель порядка? И этот выговор стал последней каплей — и она, Танька, сошла с ума?

От чего, от какого такого приступа, от какой нервной болезни, появились у неё эти малиновые жилки? Что с ней? Почему она такая белая? Почему я не спросил у неё на встрече выпускников, где она живёт — и не хочет ли она жить со мной? Не зря же она сказала про то, что лет 10 хочет развестись с мужем. Почему я…

Моя школьница, наклонив немного голову, вытянула правую руку. К мужу. Посмотрела на вытянутую руку. Пальчики её дотронулись до кадыка бюрократа. Он отклонился. Он говорил что-то: его рот открывался, губы шевелились.

Танька шагнула к нему — и обхватила пальцами его шею. Взялась за кадык. Взялась так, словно это была дверная ручка. И потянула мужа к себе, так, что его переносица упёрлась ей в рот. А затем…

Затем она откусила мужу (этому аккуратисту, этому злобному бюрократу, от которого женщины падают, как статуи) нос. Открыла рот — и сомкнула зубы на его носу. Нос весь исчез в её рту. Муж повалился на пол, забился на полу (наверное, закричал), закрыл лицо руками, между пальцами его лилась кровь. Вот это поцелуй так поцелуй. Вот, муженёк, свёл жёнушку с ума — и получай.

Муж отнял руки от лица — рожа вся в крови, руки в крови, кровь льёт на костюм, на пол капает, вместо носа — чёрная рваная дыра, — а у Таньки, жующей нос, губы и подбородок испачканы кровью, — и повернулся было к арке, чтобы бежать, — но где там!.. Кровожадная сумасшедшая Танька схватила муженька за волосы и притянула к себе. Толкнула на пол (не слабая девочка. Такая могла бы и не поддаваться на переделку и подавление!) и уселась на него верхом.

И стала его есть. Кушать. Ноги его дёргались. Кровь, бежавшая из шеи, быстро впитывалась в ковёр. Агония.

Снег, фикус, оконные стёкла. И глаза мои устали. Всё это так. Я менял направление «Минокса», но видел я всё то же. Она определённо ела его.

Откусывала по куску от лица, от шеи — и съедала, пачкаясь в крови. Жевала недолго. Глотала. Попыталась откусить руку через рукав. Не получилось. Другую руку. Тоже не получилось. Рванула зубами у плеча, на шве. Рукав остался у неё в зубах.

Она оторвала этот рукав, второй рукав, рукава рубашки, и стала откусывать от рук, объедала кости рук так, будто каждое утро это делала. Потом перевернула мужа, вскрыла ему грудную клетку, буквально взломала её — пальцами! — и стала жрать оттуда. Полтора часа тому назад она откусывала от яблока, а сейчас откусывала от своего мужа.

Поев из груди мужа, Танька оторвалась от него. Словно наелась. Встала, медленными шагами подошла к окну. И опять стала смотреть. Тут я присел. Спрятался за стену. Мне стало страшно. Мне показалось, что она взглянула на меня. Голая женщина, с лицом и грудями, перепачканными кровью и какими-то сгустками. Танька? Я уже сомневался, что это была она. Я во всём сомневался, и в том, что вообще видел это.

Я оставил на кухне бинокль и пошёл в ванную, умываться. Душ принять холодный. Я привык его принимать — такой, что аж кожа синеет. Но воды всё не было. Ни горячей, ни холодной. Глянув на кухне в бинокль, увидев голую кроваво-белую Таньку, скребущую ногтями оконное стекло и хищно раскрывавшую рот, я решил позвонить. В комнате я набрал номер «02», а за ним — «03».