Мёртвый хватает живого (СИ) - Чувакин Олег Анатольевич. Страница 68

— …обещал кое-кому…

— …завтрак и кофе в постель.

— И этот Обещалкин за пять минут сделает овсянку «Быстров» с персиковым ароматом и сварит кофе. Что мы предпочитаем сегодня: «Алоис Далмайр» или «Давидофф»?

— Мы предпочитаем сладкий поцелуй мужа и любую бурду, которую он выдаёт за кашу и кофе.

Она дотянулась до пульта на тумбочке и включила панель телевизора. Посмотрела в уголок экрана, на погоду. Ноль и снежинка.

— Тебе нужен телевизор? — крикнула на кухню.

— К чёрту телевизор, — ответил Шурка.

— Правильно, — сказала она. — Правильно.

Сегодня всё должно быть правильно. Зачатие — если оно произошло — тоже произошло сегодня. Они начали поздно, в полночь. По гороскопу. Они долго говорили вчера, и разговорами, планами, мечтами о будущем, о счастье, о любви, о ребёнке, о двух детях, о трёх, так возбудили себя, что чуть не сошли с ума. «Шурка, мы так счастливы, что даже страшно!» Отдаваясь Шурке, Софья вначале будто и не чувствовала его физически, а ощущала сердцем, думала, что всё, связанное с нею и Шуркой, становится счастливым. Она была счастлива с ним все дни, её мама любила его, гендиректор, жутко скупой на похвалы и вообще офисный крикун и деспот, попавший в должность по дальнему родству с собственниками, улыбается ей (нет, не признаётся в любви, для любви у него имеются секретарши, аккуратно меняемые им через полгода с выплатой особых премиальных) и ему, и говорит, что без них фирма бы развалилась, — и то была если не правда, то возможная правда: прибыль фирмы, когда Софья и Шурка стали работать в паре, за три года удвоилась. Для местной торговой сети в пору финансового кризиса это было счастьем. Вот и дети, которые у них родятся — а ей казалось, что она уже чувствует в себе новую жизнь, она потрогала, погладила под одеялом свой живот, — будут непременно счастливы. Исключительно счастливы. Счастливы, как их мать и отец. Нет. Счастливее. Дети должны быть счастливее своих родителей. Вот где настоящий прогресс, подумала Софья, откинула одеяло (надо будет постельное в машинку забросить), поёжилась и опустила ноги на ковёр.

— Кровать у нас огромная, — сказала она, стоя у зеркала и слыша запах кофе, плывущий из кухни. — Или я за ночь уменьшилась. «А должна бы увеличиться». Она снова погладила свой живот. Слишком плоский даже для небеременной. А уж для беременной, к тому же уже целых… шесть часов, — тем более. Она посмотрела на лицо в зеркале. Невыспавшееся счастливое лицо. Спустя месяца три… нет, не три, а семь… кто же в таких делах торопится, это же не торговля «молочкой»… она научится соблюдать дистанцию перед зеркалом, плитой, перед витринами, перед Шуркой, наконец. Живот у неё будет большой, и она будет беречь его. Беречь тех мальчиков и девочек, что будут там подрастать. Близнецов ни у неё, ни у Шурки в роду не было, но они почему-то надеялись родить близнецов. Шурка объяснил ей, почему они думали о близняшках: очень хотелось наблюдать, как, чем будут отличаться двое очень похожих и очень счастливых людей.

— Конечно, ты уменьшилась, — ответил с кухни Шурка. — Я полночи тебя по кровати искал. Пока не нашёл и не увеличил.

С чувством юмора у Шурки не очень. Зато серьёзно Шурка умеет сказать так, что хочется обнять его и, как он говорит, «затискать».

— А почему так холодно дома, если на улице ноль?

— Мне на кухне не холодно. Если тебе холодно, залезай под одеяло. И немедленно, слышишь? Не морозь моих детей.

А вот это неплохо сказано.

Да, этой ночью они стали ещё счастливее. Куда уж больше!

Она нырнула под одеяло. С кухни тянуло персиковым ароматом и запахом кофе. И ещё немножко подгорелым молоком. Наверное, молоко было не свежее. Она услышала, как Шурка ставит тарелку на серебряный поднос.

С каждым днём они становились всё счастливее. И каждую ночь — вот сегодня пропустила, потому что они делали близнецов, — Софья молила Бога, чтобы их счастье не кончалось. Чтобы каждый следующий день был счастливее предыдущего. Наверное, об этом же молился и Шурка. Наверное, вчера на ночь и он забыл попросить у Бога о продолжении счастья. Что ж, он был очень занят. У Бога ведь так много счастья. И она быстро помолилась: «Господи Боже, прости, что я не обратилась к тебе вчера. Прости, что забыла тебя. Дай нам с Шуркой счастья так же, как давал его все дни. Не оставляй нас в этот день только потому, что я забыла сказать тебе спасибо за счастье, которое ты там давал эти годы, день за днём. Прости и дай. Может, я выгляжу примитивной торговкой, так молясь, но иначе я не умею. Не умею молиться заученно. Прости и дай. Шурка такой хороший… — И вдруг у неё защемило сердце. Она почувствовала неясную тревогу. Уж очень всё хорошо у них шло!.. Что это она — в прошедшем времени?… Забыла помолиться на ночь. И не помолиться, как молятся религиозные люди, например, Шуркина бабушка, а попросить у Бога продлить их счастье. Всегда просила, и счастье было, а тут забыла, и… И это дурной знак. — Господи, — прошептала Софья, взглянув в потолок, — не оставляй нас. И не оставляй наших будущих детей».

Она услышала Шуркины шаги.

Он поставил поднос на простыню, она убрала одеяло.

— У тебя испуганное лицо, — сказал Шурка. Он залез на кровать, обнял её, поцеловал.

— Осторожно, — сказала она. — Ребёнка придавишь.

— Близнецов, — сказал он.

— Вот рожу детей и придётся перестать ходить голыми по квартире, — сказала она.

— А давайте все ходить голыми, как первобытные.

— Ну-ка стань серьёзен, мой добрый Шурка. И принеси себе кашу и кофе.

— Не хотел быть сегодня серьёзным, но раз ты настаиваешь… Во-первых, в кране нет воды. Ни холодной, ни горячей. Во-вторых, в батареях нет тепла. Так что морозишь моих детей не ты, а домоуправление. Бойлерная. Главному инженеру давно пора… ладно, я обещал не злиться и не говорить матерных слов. Ради наших детей. Или ТЭЦ морозит. Водоканал и ТЭЦ сговорились и подвергли наши слабые тела испытанию.

«Вот тебе и дурной знак».

— А в-третьих?

— Коли ты желаешь, будет и в-третьих. В-третьих, за ночь мы оба пропитались и пропахли любовным потом, и привезём этот запах нашему шефу. Как особенный подарок ко дню его рожденья.

Она улыбнулась. Глотнула кофе. Обожглась. Говорено ведь Шурке: всегда выдерживай минутку, потом подавай. Нет, сразу кипяток тащит. Ну, что же это она? Дурной знак?… Да катись этот дурной знак к другим дурным знакам. На свалку дурных знаков. Она ведь помолилась Богу. Бог — это не какой-нибудь мстительный человечишка. Хотя… Нина Алексеевна говорит, что Бог и мститель, и ревнитель, и что-то там ещё, до седьмого или семидесятого колена наказывающий детей провинившихся отцов. «Какая самая страшная вина перед Богом?» — спрашивала у неё Софья. — «Забыть Бога». — Вот Софья и забыла. Нарушила самую страшную заповедь. И нет воды, нет тепла. Осталось ещё Шурке признаться ей, что он полюбил другую. После этой-то ночи?

— Я люблю тебя, Шурка. Почему у тебя такая же порция каши, как у меня? Ты все силы ночью отдал мне. Возьми и мою кашу.

— Это ты мою возьми. Тебя теперь двое. Или трое.

— Ты любишь меня?

— Жить без тебя бы не смог. И никогда, пожалуйста, не спрашивай так. Об этом. А то кажется, будто ты сомневаешься.

— Прости меня. Ушами любят дурочки.

— А ты любишь меня всеми местами.

— Да, всеми. Ой, давай одеваться. А не то появится в твоём списке «в-четвёртых». И подарок шефу не забудь.

Генеральному они купили гладильную доску и утюг. Подарок придумал Шурка. Всё-таки мужчины — союзники друг дружки, что ни думай и как их ни идеализируй. «Понимаешь, Софья, — сказал Шурка, — он опять завёл новую секретаршу. А это значит: опять начнёт бегать по офису, высматривать, у кого чище рубашка, у кого не помяты брюки. Он так уже всем надоел, что все — включая чистюлю и символ нашей офисной опрятности Осю Моталко, — давно уж прекратили гладить штаны и рубашки, и стали пачкать галстуки в кетчупе и оборачивать ими котлеты. И вытирать галстуками туфли. Смотрите, мол, уважаемый шеф, на кого мы похожи. У таких, как мы, просить рубашки и брюки — себе дороже. Мы же не менеджеры, а свиньи породистые. Ты не заметила?» — «Заметила, что ты стал реже гладить свою одежду, а я твою — чаще». — «Ну вот тебе и объяснение. И я предлагаю подарить ему в офис гладильную доску и утюг, и пусть новенькая секретутка утюжит ему помятые брюки. И галстук. Не знаю уж, в какой позе может помяться галстук». И они купили директору утюг и доску. Софья смеялась. Подарок из тех, про который не скажешь: ненужный. И опять шеф будет их хвалить. Думая об этом, Софья заулыбалась. Ладно. Нет никаких «во-первых», «во-вторых» и так далее. А есть их счастье. Остальное — облачка на небе. Облачка разойдутся, а солнце останется.