Авантюрист и любовник Сидней Рейли - Семенова Юлия Георгиевна. Страница 2

Будучи глубоко законспирированным разведчиком «Интеллидженс Сервис», он довольно бойко написал и опубликовал мемуары о тех событиях, которые мог припомнить.

О нем написаны десятки книг, сняты фильмы и сериалы.

Жаль только, что о знаменитом разведчике нет ни одного упоминания в Британской энциклопедии и в «Красной книге ВЧК».

А ведь приключений Рейли хватило бы не на одну, а на несколько жизней…

1. ПЕПИТА БОБАДИЛЬЯ, ВДОВА

Эдик скучал. Он рассеянно следил за ногами прохожих, шлепающих по лужам, в сером квадрате полуподвального окна.

«Во всей России вряд найдете две пары стройных женских ног», — перевирая Пушкина, пробормотал он, провожая глазами бледные щиколотки очередной незнакомки.

И перелистнул страницу Эсхила, которого вчера вместе со старыми «Огоньками» сдала в макулатуру очкастая интеллектуалка, взамен получив вожделенную «Анжелику».

Дверь с грохотом распахнулась.

— Утиль здесь принимают? — поинтересовался здоровенный мужик, с трудом втаскивая два мешка всякой рухляди.

— Ну, — Эдик отложил Эсхила в сторону и лениво поднялся. — Только новых поступлений нет.

— В смысле? — насторожился амбал. — Вы шо, не плотите?

— Почему? — профессионально обиделся Эдик. — Вот прейскурант. Бумага — две копейки кило, текстиль — в зависимости от состава…

— Шо за цены? — возмутился мужик. — Дешевле на помойку выкинуть.

— Вольному — воля, — хмыкнул приемщик, снова опускаясь на табуретку и пододвигая к себе Эсхила.

Мужик задумчиво поскреб в затылке:

— А, один хрен. Не тащить же обратно.

— Выкладывай, — не отрываясь от «Прометея прикованного», велел Эдик. — И сортируй.

— Вот пердун старый, — бурчал себе под нос амбал, вываливая из мешков пачки газет, связки журналов «Политическое самообразование», стопки общих тетрадей и всякие тряпки.

— Ничего путного, — он с размаху отшвырнул в сторону нейлоновую рубашку и дырявые капроновые носки.

— Слышь, парень, вешай давай!

— Бумаги пятнадцать, хлопка три, шерсти полтора кило, — подытожил Эдик. — Итого, — он с размаху перекинул костяшки счетов, — пятьдесят четыре коп.

— Твою мать! — с глубоким чувством сказал амбал. — Жил человек, жил, даже на пол-литру не оставил.

— Пить — здоровью вредить! — приемщик театральным жестом показал на засиженный мухами плакат, украшавший обшарпанную стену. — Крышки хочешь?

— Чего? — мужик выпучил глаза.

— Для консервов. Знаешь, какой дефицит? Или туалетной бумагой возьми.

— А можно? — обрадовался амбал.

— Ну. Два рулона… Доплачивай 16 коп.

Посетитель растерянно пошарил по карманам.

— Но у меня нет мелочевки… Пустой… Я ж только из дому и обратно… Вишь, в тапочках…

— Ладно, чего уж там! — великодушно махнул рукой Эдик. — Я тебе так дам.

— Вот спасибо так спасибо. А то моя все время пилит: бесхозяйственный, мол… — довольный собой амбал сунул в карманы рулоны туалетной бумаги и покинул помещение приемного пункта вторсырья.

Эдик зевнул. И неторопливо принялся перетаскивать на склад новые поступления.

— Черт! — бечевка разорвалась, и пачка общих тетрадей рассыпалась по полу. — Связать как следует не мог!

Он поднял с пола одну тетрадку. В глаза бросилась надпись на картонной обложке: «БЛОКЪ-НОТЬ». Из пожелтевших страниц выпала на ладонь открытка со сдвоенным профилем Ленина — Сталина.

— Может, марка есть? — заинтересовался Эдик, переворачивая карточку.

Но на обратной стороне марки не было. Видимо, открытку отправляли в конверте.

«Дорогой Александр Михайлович! — писал неизвестному адресату неизвестный корреспондент. — Поздравляю Вас с двадцатой годовщиной великой пролетарской революции, делу которой Вы преданно и честно служили всю свою жизнь. Желаю Вам и впредь оставаться верным сталинцом и не жалеть сил в борьбе с мировой буржуазией.

Здоровье мое все не идет на поправку. Особенно беспокоит старая рана в плече. Да и ходить стал с трудом. Приволакиваю ногу. А как Ваши дела? Черкните при случае пару строк. С приветом к Вам С. К.».

— Коммунисты — вперед, — ухмыльнувшись, Эдик перелистнул блокнот в поисках конверта с маркой.

Мелькали какие-то даты, числа, инициалы…

— Дневник, что ли?

Он пробежал глазами страницу.

«…когда и встретил Черчилля. Спросил его, не может ли помочь, указав подходящих людей со средствами. Он, по-видимому, был искренне озабочен и просил меня ему написать, т. к. завтра утром уезжает…

Я немедля связался с Борисом Викторовичем. Ведь мы действительно в одной упряжке, и от того, какую сумму сумеем набрать, зависит успех нашего общего дела.

Вообще с. годами укрепилось мое мнение о Савинкове. Это самый близкий мне человек. И по духу, и по цели, и по отношению к жизни. Порой мне так не хватает его, и нет вокруг никого, кто хоть сколько-нибудь приблизился бы к этому идеалу. Кровь Бориса, этого гениального, на сотую долю не оцененного человека, на руках его палачей, большевиков, этих подонков от революции.

Давно не садился писать. Было некогда. Весь май напряженно работал. Приходил домой и валился в кровать, как подкошенный. Утром просыпался с головной болью и снова на службу.

Наше управление все более напоминает обычное советское учреждение с его бюрократией, горами ненужных бумаг и служебной иерархией. Еще бы выдали каждому по паре нарукавников да конторские счеты. Товарищ П. просто вылитый бухгалтер. В его поросячьих глазках так и мелькают цифирки, цифирки, входящие-исходящие, дебет-кредит… А ведь подумать только, когда-то он был лихим рубакой, пламенным оратором и вел за собой массы. Куда все подевалось?

…Да, что время делает с людьми — уму непостижимо. Третьего дня заходила ко мне Е. III. Была в Москве проездом и на Киевском встретила Рене собственной персоной. Хитрая лиса черкнул ей адресок: он всегда старался мне насолить.

В первую минуту, когда позвонили в дверь, я решил, что сия особа пришла наниматься в домработницы. К счастью, мне не дали и рта раскрыть. Хорош бы я был, если бы сразу принялся вести речь о жалованье!

— Жорж! — воскликнула Е. Ш., борясь с одышкой. — Я знала, что мы еще встретимся! Майн готт! Вы нисколько не изменились!

И устремила на меня взгляд, полный страстного обожания. Признаться, только по нему я и распознал былую красавицу, некогда блиставшую в петербургских салонах и сводившую с ума миллионщиков и гвардейцев.

А ведь ей не так уж много лет, мысленно прикинул я. Даже если сделать поправку на женское кокетство в отношении паспортных данных, Е. Ш. теперь не более сорока пяти. Но где, позвольте спросить, персиковая кожа, лилейные ручки, некогда пылко обнимавшие меня (как, впрочем, и других)? Где гибкость стана и изящество ножки?

Передо мной стояла грузная старуха в поношенном платье и стоптанных ботинках. Вокруг когда-то прелестной шейки уныло обвилась траченая молью чернобурка. Е. Ш. нервно обмахивалась ее мертвой оскаленной мордой.

Разговор вертелся вокруг самых незначительных вещей.

Говорили о здоровье, о ценах на рынке, перебирали общих знакомых. Этот уехал, тот умер, третьего расстреляли, четвертого сослали… Насколько я понял, Е. Ш. давно развелась по советским правилам и нынче находится в стесненных обстоятельствах. Надо отдать ей должное: напрямую она помощи не просила.

Поддавшись невольному чувству жалости, я предложил Е. Ш. чаю. Она не отказалась. Больно было смотреть на то, как эта женщина, обжигаясь, с шумом отхлебывала кипяток и, роняя на платье крошки, с жадностью поглощала бутерброды, сооруженные мною на скорую руку.