Государь поневоле (СИ) - Осин Александр Васильевич. Страница 27

Затем мы начали пускать по палате наших летунов. Я показывал, что будет, если подгибать крылья. Ребята с радостью экспериментировали. Настроение Петра стало сильно передаваться и мне. Почувствовалось какое-то облегчение, как будто сняли с плеч тяжёлую ношу. Сам увлёкся, наблюдая за игрой. Вспомнился сын, как мы первый раз с ним играли в "перехватчиков". Но воспоминание это было каким-то ободряющим, счастливым, и не давило тяжестью разлуки душу.

"Дядь Дим! Как здорово! Как же так летает как птица! А еще сложить чего можешь?" — спросил Пётр, отстраняясь от управления. Я поддался на просьбу ребенка, с ностальгией смакуя свои ощущения — так же я и сына учил основам оригами. Взял следующий лист сложил традиционного японского журавлика и лягушку, потом тюльпан и бомбочку. Матвеев старательно пытался повторить за мной приёмы складывания фигур. Потратил много времени, помогая ему и Петру. Бумага была толстая и не очень плотная, складывалась с трудом, поэтому лягушки прыгали плохо. Зато три тюльпана радовали своим размером. Скатали прутиков для них — и получился букет!

Потом погнали Тихона, за водой, желая наполнить бомбы. Воду нам не принесли — надо было идти в церковь. Ребенок у меня в голове закапризничал, желая продолжить игру — пришлось применять силу. После церковной службы, обеда и сна мне опять разрешили идти в потешную. Туда же подошла Наташа-Лида, которой я подарил бумажные тюльпаны. Сестрица искренне обрадовалась, как будто я настоящие цветы подарил. Мы тогда были так счастливы просто посидеть, держась за руки и не обращая внимания на покачивание головами смотрящих за нами дядек и мамок. Наверное, это и помогло мне не ошизеть окончательно.

Единственным громким событием, как-то показывающим общий настрой за стенами, стала передача стрельцами челобитной о церковном споре. После десятидневного перерыва в Кремле вновь услышали бой стрелецких барабанов и выстрелы. Стрельцы под предводительством старообрядцев и при попустительстве нового главы Стрелецкого приказа — князя Хованского пришли к дворцу и настаивали, чтобы государи и патриарх вышли к ним и челобитную приняли. Разбиралась с этим делом Софья со своим полюбовником. Как там утряслось с матушкой, я не знаю. Меня просто "проинформировали" о причинах шума в Кремле и упрятали в своих покоях под двойной охраной ближних людей и стрельцов стременного полка. О решении собрать большой спор о книгах мне пересказал молодой рында Бадмаев. Говорил украдкой, как будто опасаясь лишних ушей. После этого я его больше и не видел.

Переменилась ситуация только ближе ко дню рождения Петра. Мне позволили выйти из терема играть на "потешный" двор. Там я испытал свой самолёт. А главное, показал царю, как забавно швырять бомбочки с водой в разных челядинов, да жильцов. Мы их быстро снарядили и, осторожно подняв на крыльцо, разом зашвырнули в толпу пялящихся на нас кремлевских жителей. Лида не одобрила такого мальчишества, но я не стал сдерживать желания ребенка. Уж больно захотелось царю похулиганить, так зачем лишать его детства? И так с моим вселением свободы у него осталось совсем мало.

По-моему мы засветили одной из бомб кому-то из Софьиных ближних. Она вечером в церкви пыталась маменьке выговаривать за мое баловство, но жёстко обломилась. Нет, конечно, когда царевна ушла, я получил знатный втык за неподобающее царю поведение, но видно самой Наталье Кирилловне было приятно от того, что я досадил старшей сестрице. Так что формула, что дите вольно тешиться на своём дворе как ему вздумается, была прямо в лицо высказана загордившейся Софье. Я решил запомнить для себя эту формулу — надобно будет в Преображенском матушке её возвернуть, когда настоящие забавы пойдут.

Глава 19

В режиме мягкого домашнего ареста я прожил почти до самого дня рождения Петра. Ярким воспоминанием в ту неделю стало венчание моё и Ивана на царство. Запомнилась же сия процедура тем, что первый раз я в своей жизни почувствовал пьянящее чувство всеобщего поклонения. До этого ко мне относились с почтением, но не более как к атрибуту власти. Но обо всем по порядку.

Софья так торопилась узаконить свое положение, что "коронацию" назначили за день до даты рождения моего носителя, как только изготовили двойной трон и дополнительный комплект царских регалий. Все положенные церемонии при венчании на царство скрупулезно соблюдались, что требовало большого напряжения моральных и физических сил моего носителя. При этом оба дворцовых лагеря ревностно следили друг за дружкой, дабы все было благочинно как в старину, и любая ошибка, даже малейшее отступление от заповеданного, использовалась противной стороной в борьбе.

После заутрени и завтрака, начали облачаться в парадные одежды. Надели пару рубах, украшенный золотом и драгоценностями длиннополый кафтан. Ноги обули в мягчайшие сапожки, тоже покрытые росписью и камнями. На плечи мне положили тяжёлые покровы, тоже все в камнях и золоте. Волосы покрыли резко пахнувшим маслом, и надели соболиную шапку. Не знаю, как Ивану, а мне показалось, что на мне минимум пуд всяких украшений. Пошли непосредственно на само венчание. И меня, и Ивана вели под руки в сопровождении дядек. Впереди и по краям процессии в белых кафтанах с высокими воротниками шествовали рынды. За нами шли царица и царевны вместе с ближними людьми. Шли неспешно, чинно и степенно, под перезвон колоколов кремлёвских соборов.

В Успенском соборе мы с братом стояли на царском месте вдвоем в окружении двух десятков ближних бояр. Среди них мне были знакомы только кузены Голицыны — Василий и Борис, будущий князь-кесарь, да Родион и Тихон Стрешневы. Долгую торжественную службу вел сам патриарх. Потом мы причастились, миропомазались, на нас одели мономаховы шапки и, после короткого нравоучения патриарха, вывели на площадь, где самодержцев показали народу московскому, трижды осыпав мелким золотом.

С самого утра мне не удавалось ни на минутку остаться одному или впасть в обычное свое раздумье, чтобы пообщаться с носителем. Круговорот людей в богатых одеждах поначалу занимал своей пестротой, но ко времени самой службы я устал. Тем не менее, впервые за свое пребывание в этом веке я стал чувствовать какое-то интересное чувство удовлетворения от торжественной покорности всех вокруг. Когда и старики, и молодые крепкие воины покорно склоняли головы, а то и падали ниц. Выйдя из собора на площадь, под звон колоколов я увидел море голов. Показалось, что вся Москва собралась в Кремле, желая увидать новых царей. Как волна прокатилась от высокого крыльца до дальних пределов площади — люди склонялись в поклоне. Разумом я понимал, что это лишь дань традиции и склоняют головы не передо мной, невольным попаданцем, а перед самодержцами Руси, но душой я вторил ликованию ребенка — моего носителя, искренне относящему царские почести на счет своей личности. Ранее его так не чествовали. Вот оно, какое оказалось испытание "медными трубами" — на краткий миг я воспарил в самолюбовании над всеми окружающими меня людьми, поверил свою исключительность и неслучайность своей судьбы.

Надо признаться, только жара и необходимость следовать в другие соборы спустили меня с небес на землю. С большой неохотой стал я объяснять Петру, что это чувство избранности ложно, и оно идет от общего почитания самодержца, а не отдельного Петра Алексеевича Романова. На самом деле мне хотелось продолжения этого пьянящего ощущения всеобщей любви к себе. Встряхнулся и торопливо стал приводить для Петра примеры, что так же встречали после венчания и Федора, да и сейчас Петр не один был, и часть этой "любви" относится и к его брату. Я так старался жаром убеждения убить свое самолюбование, что остановился только когда почувствовал, что в ребенке начинает закипать ненависть к Ивану, как конкуренту за трон. Пришлось вносить коррективы и напоминать, о покладистом характере брата и его склонности во всем соглашаться с окружающими. Переводить ненависть на Милославских и Софью. Из-за этого всю службу в Архангельском соборе я стоял, автоматически повторяя действия Ивана, а Петр отлынивал от управления телом, перечитывая главы из Толстого о том, как власть от Софьи перешла к нему. Успокоился царь только ко времени окончания следующей службы, теперь в Благовещенском соборе.