Освобождение Келли и Кайдена (ЛП) - Соренсен Джессика. Страница 24

– Это у вас такая традиция?

Изучаю карты. Мне в них не очень везет, но играем не на деньги, а забавы ради. И я знаю почему. Когда мы были маленькие, отец заставлял нас играть на деньги. Если он выиграл, то все забирал, а если проигрывал, то начинал нас избивать, потому что, по его словам, мы были «ублюдочными обманщиками». Короче, мы всегда были в проигрыше.

Дилан кивает, кладет карты на стол, и я делаю то же самое. И брат начинает мне нравиться еще больше, когда вместо того, чтобы хвастать победой, он просто говорит:

– Да. Если бы она позволила мне помочь, я был бы только рад. Ведь я отлично готовлю.

Вытирая стол, Лиз игриво ударяет полотенцем Дилана.

– Это ложь. Ты готовишь так же плохо, поэтому у нас на быстром наборе пять различных мест, где можно заказать еду.

– По одному на каждый будний день? – шучу я, тасуя колоду.

Лиз кивает с самым что ни на есть серьезным видом, и это почти заставляет меня улыбнуться, потому что у них здесь все по-своему, совсем не так, как у родителей. Они не опротивели друг другу. Улыбаются. Смеются.

Это мило, дарит мне своего рода облегчение, эдакий крошечный лучик надежды на то, что я не стану похож на отца, что у меня будет эта нормальность, это счастье, что у меня будет будущее, такое, какого я хочу, и с тем, с кем хочу.

– Хочешь посмотреть игру? – спрашивает Дилан, кивая в сторону гостиной, забирая пиво и уже отодвигая стул.

– Конечно,– я поднимаюсь из кресла, и мы направляемся в гостиную, где усаживается на кожаный диван перед плоским экраном. На стене висит множество совместных фотографий Дилана и Лиз: со свадьбы, на пляже, на вершине горы. И мне становится грустно, поскольку я не помню фотографии, на которой выглядел бы счастливым. У нас с Келли на стене нет совместных фотографий.

– Так ты собираешься всерьез этим заняться? – спрашивает Дилан после пары подач в полном молчании.

– Чем именно? – спрашиваю, запрокидывая голову и делая глоток содовой.

Он снимает с бутылки намокшую этикетку.

– Профессионально играть,– и наклоняется, чтобы поставить бутылку на кофейный столик, а затем поворачивается ко мне и опирается о подлокотник. – Лиз говорит, что ты очень неплох.

Барабаню пальцами по банке с содовой и морщу лоб.

– А когда она видела, как я играю?

– Она смотрела твои игры в интернете.

– Все? – я в замешательстве. Она смотрела, как я играю? Правда? Зачем?

– Ну, большинство, – отвечает Дилан. – Я тоже смотрел несколько. Хотел бы больше, но пока что пытаюсь получить степень магистра, и свободного времени не хватает, – он хлопает меня по руке. – Не удивляйся так. Нам не наплевать на тебя, Кайден. – Но внезапно его настроение меняется, и Дилан громко вздыхает. – Знаю, может показаться, что это не так, и мы долгие годы не общались, но, если бы я только знал, что происходит в родительском доме... что у него настолько поехала крыша... что он на самом деле пытался... – Дилан не может подобрать слова и, в конце концов, сдается, ерошит волосы и произносит: – Я не имел права исчезать так надолго. И я ужасно об этом сожалею.

– Я отчасти понимаю, почему ты поступил именно так, хотя, – говорю, глядя на содовую в руке, – мне было непросто приехать сюда... Мое отношение к семье неоднозначно, потому что я знаю – она должна приносить радость, но иногда оборачивается злом. Я не имею в виду тебя. Ты ведь никогда не был плохим. И Тайлер, ну, он был замечательным, пока не подсел на наркотики и не опустился на дно. Я о маме и папе.

Дилан снова берется за пиво.

– Это сложно, не так ли? Такое чувство, мне потребовалась вечность, чтобы понять, как жить с Лиз, как ведут себя семейные люди, потому что я, черт возьми, даже понятия об этом не имел. Чувствовал себя в полной прострации, понимаешь?

– А теперь? – спрашиваю. – Сейчас лучше? Мне кажется, что да.

Он кивает.

– Теперь я счастлив,– он улыбается, а затем делает глоток содовой. – Ну а ты, Кайден? Ты счастлив?

Пожимаю плечами.

– Конечно. Думаю, да.

Он хмурится.

– Ты думаешь?

Пожимаю плечами.

– Иногда да, но, знаешь, иногда хотелось бы понять, как быть таковым все время. – Он смотрит на меня с грустью, и потому я продолжаю: – Понятия не имею, что делать со своей жизнью. В смысле, футбол клевый, и я отлично играю, с удовольствием, но я пришел в него из-за отца. И это проблема. Все это... – тяжело выдыхаю, – благодаря нему. Не хочу связывать с ним хоть что-то, но именно так и получается, и я несчастен... Клянусь богом, иногда во время игры я слышу в голове его голос... А хотел бы играть для себя... – замолкаю, не в состоянии понять, почему вообще заговорил об этом, я ведь даже Келли не признавался.

Дилан горбит плечи, вероятно, так влияют воспоминания об отце.

– Кайден, ты не должен позволять этому – ему – себе помешать. Таким образом ты даешь ему власть над своей жизнью. Если футбол делает тебя счастливым, играй. Я знаю, что это тяжело, но надо преодолеть проблемы, вызванные отцом. Пройти через них. Думаю, однажды ты сможешь, перестанешь слышать гадости, которые он говорил тебе все это время, и сможешь играть для себя.

– Ты очень многое говоришь точно так же, как мой терапевт, – говорю я ему, а потом тяжело вздыхаю. – Знаю, что должен... должен попытаться. Просто нужно время на то, чтобы разобраться со всем этим дерьмом, – ставлю банку на стол и скрещиваю руки, откидываясь на диван. Интересно, настанет ли момент, когда я смогу играть для себя, полюблю ее? Чертовски на это надеюсь. – Мне есть куда пойти, хотя... знаешь, с некоторыми вещами до сил пор тяжело. – Я не уверен, что хочу продолжить, не готов говорить с ним о том, что режу себя.

– Как и все. Это называется жизнью, Кайден.

– Да, я знаю.

Преодолев неловкость молчания, пытаюсь сфокусироваться на игре. Кто-то забил гол, и толпа ревет. Это зрелище дарит удовольствие, как и всегда, когда я играю сам.

– А что с той девушкой, с которой ты встречался? С Келли? – спрашивает он, снова привлекая мое внимание. – Вы все еще видитесь?

Я беру банку содовой.

– Вообще-то мы съехались прямо перед моим визитом сюда.

Его глаза расширяются в удивлении.

– Да заткнись ты, правда что ли? – спрашивает, и я киваю, обескураженный его взволнованностью. – Вау, а я и не подозревал, насколько у вас серьезно. Во время телефонных разговоров мне так не казалось. Хотя, опять же, ты мало говоришь о своей личной жизни, так что... – он внезапно замолкает, и на лице проступает грусть.

– Не ищи в этом что-то личное, – говорю. – Единственный человек, с которым я это обсуждаю – Келли.

Он кивает, чуть расслабившись.

– Вау, а у тебя с этой девушкой чертовски серьезно, верно?

– У кого серьезно с девушкой? – перебивает Лиз, появляясь вместе с тарелкой чего-то, напоминающего подгоревшую тыкву, в руках. Я даже не предполагал, что можно сжечь тыкву.

– У Кайдена, – говорит Дилан.

И в тот же момент я произношу:

– Ни у кого.

Переводя взгляд на Лиз, Дилан коварно улыбается.

– Келли и Кайден съехались.

– В самом деле?– Ее глаза загораются, она ставит тарелку на кофейный столик. – Это же огромный шаг, Кайден. Почему ты нам не сказал?

Дилан снова выглядит уязвленным, и это заставляет меня почувствовать раскаяние. Может быть, когда речь идет о семье, я веду себя неверно во всем? Может быть, мне не стоило закрываться? Но так сложно доверять людям, когда знаешь, сколько боли они могут причинить. Тем не менее решаю попытаться, потому что, если бы Келли была здесь, она бы этого хотела.

– Прости, как-то выскользнуло из головы. Да и, думаю, я не привык делиться такими вещами.

– Ну, это как раз мне понятно, – говорит он, нервно хрустя суставами. – Вообще-то, нам нужно кое о чем поговорить.

И по его тону я сразу понимаю, о чем речь.

– Ты что-то узнал о родителях, верно?

– Этим утром мне звонила мама, но я не стал тебе говорить, потому что боялся сорвать поездку. Однако если мы не начнем говорить открыто, полагаю, наши отношения никогда не наладятся. Как думаешь? – спрашивает Дилан, хотя я не слишком страшусь разговоров о родителях. Киваю. А он сомневается, это видно по лицу. – Она хотела сообщить новости об отце. – Еще одна долгая пауза, после которой он как-то сжимается. – Он плох, Кайден. В смысле отец... его дела плохи.