Последний обоз (СИ) - Соло Анна. Страница 7

— Молим молча, — сверкнула на него глазами Торвин. — Если это не помогло и оттуда к нам кто-то пришёл, ни в коем случае не таращимся на него, не чиним никаких препятствий и не шумим. В случае нападения дерёмся только мы с Нароком, остальные — бегом в лес. Всем всё понятно?

Народ покивал.

— Тогда выдвигаемся. Чем меньше времени мы проведём на Задворках, тем безопаснее для всех нас.

Едва Кунья Нора скрылась за поворотом тропы, лес оборвался, точно срезанный ножом. Вроде, следовало бы вздохнуть с облегчением, расставшись с его теснотой, духотой, непроглядными зарослями и кусачим зверьём, но открывшийся унылый простор совсем не радовал глаз. Рискайская пустошь встретила проезжающих пылью, ветром и тяжёлыми, низкими облаками. Сосны вдоль Занорского края тропы хмурились, как часовые, стерегущие Торм от незваных гостей. Отдельные редкие деревца и маленькие рощицы, «забежавшие» на Рискайсткую сторону, гнулись и дрожали на ветру. Тиша украдкой сотворила в сторону пустоши охранный знак. «Этого здесь тоже делать не следует,» — холодно сказала ей Торвин.

Обоз шёл ходко, хотя из-за однообразия вида вокруг казалось, что он почти не движется с места. Поначалу тревога заставляла всех прислушиваться и напряжённо вглядываться в виднокрай, потом люди обвыклись, поверили, что ничего плохого с ними не случится. Соседство пустоши понемногу перестало пугать. Вольник даже затянул было тихонечко песню, но Торвин тут же цыкнула на него, а Добрыня наградил воспитательным подзатыльником.

Напрасно Нарок думал, что Торму уже нечем его удивить. Торжок на Задворках впечатлял даже одним только размером. Это была не какая-то там лесная полянка, а самое настоящее торжище — огромный загон, в ворота которого упиралась Торговая тропа. А внутри него бурлила ярмарка: рядком стояли привязанные кони, вокруг них толпился народ, кузнец на переносной наковальне звонко правил подкову, мемекали козы, кудахтали куры в клетках из ивовых прутьев…

Причалив за оградой, рядом с парой таких же крытых холстом возков, Добрыня огляделся по сторонам и воскликнул:

— Ишь ты! Никак, Белозорье вышло на торг, — и, кинув вожжи Вольнику, живо добавил, — Пойду поздоровкаюсь. Если кто станет меня спрашивать, я в конном ряду.

Нарок тоже отпросился у Торвин посмотреть на коней. Каких тут только не было! Простые работяжки, стройные степные скакуны, мохноногие красавцы для упряжи… И народ вокруг них толпился самый разный: тормалы в буро-зелёных рогожах, тивердинцы в полосатых халатах, поляне в ярких полукафтанах, княжьи люди, приоградские купцы…

Увы, пока что Нарок мог только мечтать о покупке собственной лошади. Он просто бродил вдоль конного ряда, от души любовался четвероногим товаром, а заодно приглядывался, приценивался и прислушивался к идущим вокруг разговорам.

Особенно ему приглянулись две лошадки, достаточно крупные, чтобы возить на себе вооруженного воина, но в то же время сухие и лёгкие, по виду способные и на резвый галоп, и на добрый прыжок. К тому же обе были красивой золотисто-буланой масти, почему-то редко встречающейся среди лошадей за Оградой. А вот хозяин их Нароку совершенно не понравился. Это был высокий, сухопарый, бронзово-рыжий мужик, конопатый, как кукушкино яйцо. Вёл он себя заносчиво и резко, цену за лошадей называл совершенно невозможную, а скинуть ни монетки не желал. Отходя ни с чем, покупатели ругали его ракшасьим сыном и сулили дорогу домой без прибытка. А потом, собравшись в кучку в сторонке, шептались между собой, что хоть и хороши «золотые» кони, а брать их боязно, потому как Луч ведьмин сын и сам ведьмак. «А я бы всё равно себе такую красоту купил, — думал Нарок, любуясь буланой парой, — Жаль только, денег нет ни ящерицы.»

Между тем к хозяину буланых протолкался Добрыня.

— Луч Свитаныч, ты ли? — сказал он приветливо.

— Я, кто ж ещё, — как-то грустно отозвался противный мужик и пожал протянутую Добрыней руку. — Будь здрав, дядька Добрыня. Как сам? Как тётка Ветла?

— Живём помаленечку. А ты, я смотрю, Ястреба продавать надумал? Чего вдруг?

— Я теперь всех продаю, — вздохнул Луч, — Оставлю себе только Золотинку для работы.

— А зачем цены дерёшь? Так-то не распродашься.

— Не хочется отдавать кому попало. Вот если увижу, что человек подошёл стоящий, не дрянь, тогда пойдёт другой разговор. Тебе бы, скажем, и за медяк отдал. Только тебе ведь и даром не надо…

Добрыня участливо потрепал его по плечу:

— Ну, ну… Не вешай нос, конопатый. Я вот ворочусь в посад и шепну кому следует о твоих лошадках пару слов. А ты уж там сам смотри, сгодится тебе мой человечек или нет, и что с него спросить. Добро?

Луч кивнул, и Добрыня сразу перевёл разговор на другое:

— Что мать? Здорова ли?

— Кто ж знает… Она, как отца не стало, сразу ушла от нас на Еловую горку, и Ист её беспокоить не велит.

Добрыня покачал головой:

— Эх, грехи наши тяжкие… Всех, кто к ней приходил, пользовала, а мужа вылечить не смогла…

Луч ответил тихо и зло:

— Это всё отцово упрямство и дурная гордость! Сразу надо было идти к этлам на поклон, а не лечиться втихаря каким-то тухлым сеном и поганками! И Бран, чтоб ему три раза икнулось, в ту же козлиную породу: утёк с хутора тайком, и даже весточек не шлёт.

— Всё это неустройство, — заметил Добрыня, — идёт с того, что ты, друг мой Луч, мягок с ними без меры, что с матушкой своей, что с братом. Домашние большака чтить должны, как Пресветлого Маэля, а не своевольничать. Вот, скажем, мать. Она хоть и ведьма, а по сути своей что? Женщина, существо неразумное, самим Творцом данное мужчине в заботу и воспитание. Тебе бы её забрать домой да к делу какому приставить, чтоб не скучала. А ты? Ах, этл беспокоить не велит… Человек сам свою долю избывает, сам перед Небесными Помощниками за неё ответ держит. Причём тут этл?

Нароку вдруг стало неловко за то, что он стоит и вот так украдкой слушает чужой разговор. А ещё взгрустнулось о доме. Подумалось: как там отец с матерью? Здоровы ли? Добрым ли словом вспоминают своего непутёвого сына? Конная ярмарка разом потеряла для него всю свою занимательность. В невесёлых раздумьях он вернулся к Добрыниному возку и присел на облучок.

У возка стояла сонная тишь. Торвин нигде не было видно. Вольник спокойно спал под навесом, привязав вожжи к ноге. Каравай тоже спал в оглоблях, смешно отклячив нижнюю губу. Тууле похрумкивал сеном из мешка. И тут Нарока как ужалило: Воробья-то нет! «Ракшец. Угнали,» — как-то деревянно подумал он. При ближайшем рассмотрении оказалось, что недоуздок, за который Воробей был привязан к возку, преспокойно висит на месте. Недоуздок — есть, а коня — нет. Надеясь получить хоть какие-то внятные объяснения, Нарок схватил Вольника за шиворот и вытащил из возка, как репку из грядки. Встряхнув его слегка и убедившись, что «репка» способна воспринимать человеческую речь, он грозно произнёс:

— Дрыхнешь? А у тебя тем временем коня свели!

Вольник метнул испуганный взгляд в сторону Тууле, убедился, что тот на месте, и преспокойно спросил:

— Какого коня?

— Моего, вороного!

— Кому надо такое счастье, — отмахнулся Вольник, — Вернут, да ещё приплатят, чтоб ты его назад взял. Вот если б Тууле спёрли — это была бы беда так беда. Торвин за него в два счёта башку откусит.

Нарок понял, что ничего путного от этого дуралея не добьётся, швырнул Вольника обратно в возок и бегом припустил на торжище. Воробей был конь приметный, с крупной звездой и проточиной на морде и в белых носках на всех четырёх, так что Нарок надеялся если не найти его, то хоть узнать о нём что-нибудь от людей. Однако он не успел даже вбежать в ворота. Вольник догнал его и ухватил за пояс.

— Стой! Да стой же ты, длинноногий! На кой тебе конь, если ты сам вот так носишься!

Нарок остановился с твёрдым намерением дать Вольнику в ухо. Тот, видимо, почувствовал это и поспешил сказать:

— Да не угонял никто твоего дурацкого Воробья! У него подкова на передней ноге зашаталась, и Торвин решила сводить его к кузнецу. Видишь? Вон они, у наковальни!