Огненная кровь. Том 1 (СИ) - Зелинская Ляна. Страница 56

Преградой для чего?

— Я поняла, что совсем ничего не знаю о жизни прайдов, — пожала она плечами, — а то, что в детстве мне рассказывала мама, я считала, это просто сказками. И поэтому… решила восполнить пробелы в своих знаниях, раз всё равно не спалось.

— Почему не спалось? Не давали покоя мысли о змеях? — прищурился он.

— Нет, просто мне всегда нравилось вставать с рассветом. Смотреть, как поднимается солнце, как оживает сад, ночь уходит и мир наполняется красками. Ранее утро — самое счастливое время, — улыбнулась она.

Почему он так смотрит?

— Да… Пожалуй, это будет самое точное определение. Хм. Я тоже жаворонок, так что… я понимаю, о чём ты, — он улыбнулся в ответ и, указав на обложку книги в её руках, добавил, — вижу, что своё знакомство со «сказками» ты начала, как я и думал, с поэм.

Она поняла, что стоит, прижав книгу к себе, как что-то очень ценное, и это было даже забавно.

— Не могла удержаться! Это такая редкая вещь, и в Мадвере у меня не было возможности её прочесть. А тут… будь моя воля, я бы их все унесла в свою комнату!

— Они все и так в твоём распоряжении. Поверь, это место не пользуется особой популярностью в нашей семье. Разве что у тёти Эв — это она большей частью собрала библиотеку, и в этом вопросе вкус у неё отменный. В детстве я часто проводил здесь время, мечтая о том, как однажды стану капитаном собственного корабля, — он взял из письменного прибора небольшие песочные часы и перевернул их. — Я представлял, что этот стол — палуба, что вон та лестница — это ванты, а второй ярус — капитанский мостик, и, забираясь туда, я смотрел вдаль в подзорную трубу дяди Гаса… трубу я, разумеется, брал без спроса… А вот по этим картам на стенах я прокладывал себе путь в далёкие земли…

Она стояла к окну спиной, и яркий утренний свет падал прямо на лицо Альберта. И сейчас он её совсем не пугал. Может, потому, что был одет в серую фланелевую рубашку, выглядевшую так по-домашнему, может, потому, что в его голосе не было обычного сарказма и язвительности. А может, потому, что их сейчас не окружали многочисленные злобные родственники, и, погружаясь в далёкие воспоминания, он говорил искренне.

Иррис разглядывала его лицо, вдруг подумав, что он совсем не похож на Себастьяна. В его лице не было утончённой красоты присущей остальным детям Салавара, скорее оно было грубоватым — высокий лоб, глубоко посаженные глаза и крупный нос, и взгляд всегда с прищуром — взгляд того, кто ожидает от жизни только ударов и всегда к ним готов. В нём не было сдержанности и мягкости Себастьяна или правильных черт Драгояра, но, несмотря на это, оно было неимоверно притягательным. Казалось, что в нём, как в зеркале, отражаются все его чувства, вся его душа, каждая эмоция. Они наполняли его то решимостью и силой, то радостью, то сентиментальной нежностью, то страстью, и эта ничем неприкрытая искренность манила, заставляя смотреть на него раз за разом. Иррис подумалось даже, что вот сейчас ему не хватает только золотого кольца в ухе, красного пиратского платка и абордажной сабли…

Она представила так ярко то, что он описал: загорелого мальчишку с упрямым взглядом серых глаз, который взбирается наверх по лестнице, прикреплённой вдоль стеллажей, держа в одной руке подзорную трубу…

— И почему же ты не стал капитаном? — спросила она, продолжая пытливо разглядывать его лицо.

— Ну, знаешь, поначалу я хотел просто сбежать из этого дома, — он засунул руки в карманы и посмотрел задумчиво куда-то в окно, возможно, на морскую гладь или в небо, — стать матросом на ашуманском или рокнийском корабле и уплыть куда глаза глядят. Меня всегда завораживало необъяснимое чувство свободы, когда ты стоишь на палубе, и нос корабля то погружается в волны, то взмывает ввысь. И ветер бьёт в лицо, а вокруг только паруса, солнце, вода и воздух. И ничего больше не нужно. Только стоять и дышать, ощущать ветер ноздрями и знать, что там, впереди, есть что-то неведомое, и тебе предстоит узнать, что именно. Я сбегал отсюда несколько раз, уж поверь. Но этот город принадлежал моему отцу с потрохами, так что всякий раз меня возвращали обратно, и Салавар избивал меня до полусмерти, обещая снова найти и уж точно убить, если я опять сбегу. А потом, когда я уехал в Скандру, как-то уже не сложилось. То ли северное море не приняло мою огненную душу, то ли я уже перерос романтику морского бродяги, а может, потому, что я стал, наконец, свободен и мог сам решать, что мне делать, — он усмехнулся и перевёл взгляд на Иррис, — почему ты смотришь так, будто я сказал какую-то глупость?

— Нет, не глупость… Но…

— Так, всё-таки, сказал?

Когда он говорил, ей казалось, что она слышит шум волн на мадверском побережье, как они с рёвом бросаются на высокие утёсы, и тревожный крик буревестников и чаек, и ощущает на лице дыхание западного ветра…

Всё это было так неожиданно, так ярко, и так близко ей, что у Иррис даже горло перехватило, и она стояла, затаив дыхание.

— Просто… это, — она замялась, не зная, как выразить всё словами, — так созвучно тому, что испытываю я, когда стою на берегу моря. Когда собирается гроза или усиливается ветер, и волны бьются об утёсы. Когда кричат чайки и хочется сорваться вслед за ними, и полететь в самую гущу шторма… И так странно было сейчас слышать, как кто-то другой чувствует то же самое и произносит мои мысли вслух.

Их взгляды встретились, сплелись, увязли друг в друге, в этом вспыхнувшем внезапно понимании…

Иррис ощутила, как где-то внутри зародилось тонкое веретено вихря, в мгновение ока оно захватило её всю, и в тот же миг по гладкому дереву стола, по рисунку из тёмно-красных жилок прокатилась волна живого огня, обволакивая книги, кресла, стеллажи и паркет, ударилась о стены прибоем и рассыпалась вокруг морем дрожащих искр, опалив, кажется, самое сердце…

Как жарко! И дышать почти нечем!

Кровь прилила к щекам, и кожа, ощутив прикосновение этой волны, отозвалась дрожью предвкушения, вспыхнула желанием, запылала на лице, на руках, даже под платьем, под книгой, которую Иррис, как щит, прижимала к груди. И всё внутри сжалось от странного сладкого предчувствия, названия, которому у неё не было.

Она опустила глаза, пытаясь усилием воли погасить это пламя в себе, и произнесла тихо:

— А ты мог бы быть капитаном…

— Да? — спросил Альберт, тоже понизив голос. — Это почему же?

Иррис сделала шаг в сторону, так, чтобы между ними оказался не только стол, но и две больших стопки с книгами, которые закрывали её почти до шеи.

— Потому что ты любишь ветер и свободу, — произнесла она медленно, трогая пальцами углы толстых фолиантов, пытаясь их выровнять и не глядя Альберту в глаза, — и потому что ты из тех, кто может быть только первым. Кто может бросить вызов Богине Айфур и сражаться с ней на равных. Кто лучше умрёт, чем сдастся. Ты одинок, но не боишься быть одиноким, потому что те, кто идут первыми — одиноки всегда.

— Быть первым? Было бы ради чего, — произнёс он изменившимся голосом, в котором прозвучали хриплые ноты, — всякому парусу нужен свой ветер, Иррис… Даже если этот ветер штормовой. И я согласен — странно слышать, как кто-то другой произносит вслух твои мысли и чувствует то же, что чувствуешь ты.

Вторую волну она не видела, она просто почувствовала её всем телом. Не сбивающую с ног, не обжигающую яростным пламенем — невидимые тёплые руки обняли её всю, и невозможно было не поддаться такому объятью. На какое-то совсем короткое мгновенье она закрыла глаза, отдаваясь этому теплу и впитывая прикосновение кожей.

Вихрь растворил в себе огонь и распался, скользнул по щеке ласковым дуновением, сплетаясь с тем невидимым теплом, что обнимало её сейчас…

Никогда Иррис не испытывала ничего подобного. Это было ни на что не похоже и так волшебно, что пальцы её дрогнули, сдвигая фолианты, и стопка книг обрушилась на пол, погасив чудесное видение.

— Извини, я такая неловкая, — пробормотала она и бросилась собирать книги.