Сменить мечту. История попаданки наоборот (СИ) - Штефан Елена. Страница 8

Мы остановились у одной из дверей, несколько отличную от уже виденных. Неожиданно странная дверь с натужным жужжанием разделилась надвое и втянулась в стены, из разверстого дверного проема стали выходить люди, освобождая путь. Кресло вкатилось в крошечное помещение без окон, двери с шумом сомкнулись, Ирина коснулась какого-то значка на стене, пол дрогнул. На мгновение возникла тянущая пустота в животе и я вскрикнула, пугаясь новых ощущений.

— Лизка, ты чего?

— Показалось, что пол ушел из-под ног. — Фу, какой у меня голос, слабый и дрожащий. Надо с этим что-то делать.

— Это же лифт, иногда так бывает, когда едешь вниз, забыла, что ли?

— Ирина, я не могу забыть то, чего никогда не знала! — Теперь голос звенел злым раздражением, — я никогда не была в лифте, постарайся понять! Здесь все для меня впервые.

Ответить Ирина не успела, пол снова дрогнул, двери разъехались, выпуская нас из своего ненадежного нутра. Опять длинный коридор и коляска вкатилась в палату, похожую на мою. На высокой кровати спал паренек лет десяти — одиннадцати. Кожа на его впалых щечках была мучнисто-белой, эту нездоровую бледность подчеркивали частые крупные веснушки. Мальчик обладал ярко-рыжей, волнистой шевелюрой. Вот веки его дрогнули, глаза открылись и я его узнала, это был мальчик, изображенный на фото в Лизином планшете, тот, к которому она так ласково прикасалась.

Глаза паренька были испуганными, наверное, мы резко прервали его сон. Едва слышным шепотом он сказал:

— Здравствуйте, леди. — Это простая фраза поразила меня как боевое заклинание, мальчик говорил на моем родном языке, языке мира Араш.

Часть 11

-/Ирина/–

Рассказ моей малохольной подруги об иномирстве очень трудно принять всерьез, проще было думать, что это последствия затяжного наркоза, похожего на кому, и находится рядом — невыносимо, оставалось только сбежать, правда, коллеги такое мое состояние называли “ведьма на помеле”, потому что я не только быстро передвигалась, но резко отрицательно реагировала на внешние раздражители, иногда это имело необратимые последствия для самолюбия этих самых раздражителей. Спала крепко, не позволив себе провалиться в думы о странностях Лизки. Мозг получил пищу для размышлений, надо дать ему время ее переварить.

Весь следующий день был плотно расписан. Семь часов в суде, то еще испытание, думать о постороннем некогда, на моей ответственности были судьбы людей и немаленькие деньги.

Стоило мне войти в свою по ночному тихую квартиру, оставляя проблемы клиентов за порогом, как тревога за единственного близкого человека стала основной темой раздумий. Машинально выполняя возведенный в ритуал вечерний моцион, я скрупулезно воспроизводила в голове вчерашний мутный разговор. Тренированная память практикующего адвоката позволила запомнить не только слова, но и интонации, взлеты и падения голоса, выражение лица в тот или иной момент разговора, позы, жесты, паузы. Я не желала этого признавать, но отчетливо видела, что все сказанное было правдой. Или Лизка была абсолютно убеждена в этой правде. За два, нет уже три дня она ни разу не вспомнила о Димке, не поинтересовалась его состоянием. Отсутствие внимания к ребенку, за которого почти два года боролась, было самым убедительным аргументом в пользу бредовой версии о попаданстве. Мысль о том, что все может оказаться правдой заставляло сжиматься сердце от горя. Моя единственная подруга, моя отдушина в этом мире, неумолимо покидала меня, но я не была готова ее отпустить просто так, я еще поборюсь! Недаром же во время Лизкиного развода мы договорились о взаимной опеке, если вдруг что случится. Законной силы этот уговор не имеет, но душу согревает. Вот опекой завтра и займусь.

Утром я отвезла Лизавету в палату Димки. Неловко усаживаясь в кресло — каталку, она ни разу не поморщилась от боли. И это только на пятый день после полостной операции! Волшебное заживление, как сказал доктор. В свете упомянутой в том разговоре магии — формулировка весьма двусмысленная, заставляющая шевелиться волосы на голове. Мне было не очень видно, но Лиза на протяжении всего путешествия в коляске заинтересованно озиралась. На женщин, легко и нарядно одетых по случаю жаркого выходного, она пялилась просто неприлично. Так могла бы себя вести тургеневская барышня, это был еще маленький плюсик к версии о попаданстве и еще один минус моей надежде, что вопрос рассосется.

Что лучше, попаданство или проблемы с психикой у родного человека? Удерживать подальше от Лизки следаков, занимающихся расследованием этого двойного преступления, в котором пострадали женщина и ребенок, становилось совсем трудно. Если бы не доктор, я бы не справилась. А теперь еще и очевидный неадекват пострадавшей, как с этим-то быть?!

Когда мы вошли в палату, Димка дремал. Я навещала его регулярно, но он не шел со мной на контакт, хотя мы были давно знакомы и иногда проводили время вместе на Лизиной даче. Ребенку повезло меньше, чем его будущей приемной маме. Пострадало легкое, пока ехала скорая, начал развиваться пневмоторакс. Все обошлось, но Димка приходил в себя медленно, почти не ел, отказывался общаться с людьми. Последнее беспокоило особенно, ведь до ранения он был подобен мелкому ураганчику, который мог обаять кого угодно.

Малыш проснулся, увидел нас и произнес:

— Фейпайме, орте…

— Фейпайме, сэйтин, — это Лиза ему отвечает? Что за странный язык, никогда ничего подобного не слышала. Да и с языками у моей подруги, прямо скажем, не очень.

Неожиданно легко встав с кресла, Лизавета в два быстрых шага дошла до кровати, присела на ее краешек, и схватив ребенка за руку, бегло заговорила на неизвестном языке. В ее вопросительных интонациях звенело удивление, испуг и сочувствие, что ли? Димка что-то отвечал, сначала неуверенно, а потом все быстрее и обстоятельней, наконец, он замолк, захлебнувшись плачем. Плакать было больно, я видела, как ребенок корчился от каждого всхлипа и от боли плакал еще сильнее. Лиза неловко вытирала его слезы, что-то тихонько говоря на этом странном эйкающем языке. Такое поведение было не в стиле моей подруги, та бы уже затискала мальчонку, а эта только успокаивающе поглаживает по щеке. Да еще так по-особенному. Как будто побаивается. Так прикасаются к чужому младенцу. С непривычки.

Оставаться в неведении дальше было невыносимо и я, резче чем следовало, спросила:

— О чем вы говорите? Димка, ты почему плачешь? Я же тебе рассказывала, что Лиза жива!

— Ирина, сядь, негромкий голос Лизы стал властным. — Сядь, и послушай, — интуиция горланила, что мне не понравится то, что я сейчас услышу. — Это не Димка, не знаю кто такой Димка, но я видела изображения в планшете, этот мальчик был дорог твоей подруге, я знаю, — и отмахнувшись от моей попытки ее перебить, продолжила, — это Шон, он тоже из моего мира.

Ох, да что же это такое, только я начала допускать мысль, что Лиза, это не Лиза, так теперь еще и это. А ведь она не шутит, эта ставшая вдруг чужой женщина, так похожая на мою Лизавету.

— И кто он?

— Там, в нашем мире Шон жил в сиротском доме, его сильно избили плетью и оставили умирать, а очнулся он здесь, в этом теле. Ему немного трудно дышать, но мальчик считает, что по сравнению с плетью, это ерунда. — Лиза немного помолчала, давая упасть этим страшным словам, а потом задумчиво спросила, — на каком языке я сейчас говорю?

— На русском, — машинально ответила я, оглушенная рассказом.

— На русском Шон понимает еще плохо, он тебя помнит и не боится, но раньше он тебя не очень понимал.

— По-русски, правильно говорить, понимает по-русски, — машинально поправила я, прячась за пустыми словами, а душа холодела от ужаса. Пришло осознание полной и бесповоротной беды, потому что я поверила. Поверила слезам ребенка, тому, как он хватался за утешающую руку, как затравленно заглядывал в глаза. Как же страшно было маленькому мальчику в настолько чуждой обстановке! Да еще сразу после смертельных побоев.