Союзник (СИ) - Таволга Соня. Страница 34

— Так нельзя… — пробормотал он почти стоном, получив новый отказ, и продолжил метаться.

Какой милый прыжок от злости и требования к мольбе и отчаянию.

Мне вспомнилось вдруг, как три с половиной года назад он подговорил дружков из нижнего города, чтобы те отделали меня. Как облил самогоном парадный мундир, в котором я должен был через десять минут сопровождать короля на встречу с послами. Как в сердцах ударил кнутом мою лошадь, и та понесла. В третьей ситуации у меня были неплохие шансы свернуть себе шею, так что это была довольно обидная для меня ситуация.

Он пытался воевать со мной, как привык с учителями; перекрой мозгов дался ему нелегко.

А потом он начал гулять с моим ребенком, подменяя няню, и рассказывать о том, как в детстве употреблял грог не через рот, а через противоположное отверстие, дабы избежать характерного запаха дыхания. Из мягкой ткани надо свернуть плотный тампон, пропитать его пойлом, вставить в проем, и позволить градусу всосаться в кровь. Рассказав, он предупредил меня, что не стоит использовать неразбавленный ром, хотя я придерживался мнения, что разбавленный тоже не стоит. Я тогда спросил у него, не планирует ли он знакомить с подобными удовольствиями Лин — спросил в шутку, конечно, но обыкновенно серьезным тоном. Он оскорбился до полусмерти, и сообщил, что готов дезертировать и податься в дорожные разбойники, раз я столь невысокого мнения о нем. Теперь он бесился от моего упрямства — бесился жутко, и мне даже показалось, что он мог бы тюкнуть меня по голове, и запереть в чулане. (Ох, «тюкнуть». Я все-таки подхватил у него это словцо).

В общем, нет, Ксавьера. Ты часто бывала права, но с тем, что он считает меня мразью, ты не угадала. Он в бессильном ужасе от моей рискованной затеи, потому что по-человечески любит меня, и, раздери меня Тьма, как же это взаимно. Я и не понимал, сколько во мне теплоты к нему, пока не увидел этот безнадежный дикий протест. И теперь следовало поскорее завершать разговор, потому что я и без того почти в панических чувствах, и не хватало мне еще чужих панических чувств.

Альтея Хэмвей.

Все-таки я не обнаглею и не избалуюсь.

Телепортировать со мной виноградины Риель больше не стал. Сказал, что из господина Гренэлиса выйдет лучший учитель, чем из него. На экскурсии по заповедным местам дворца, вроде секретной оранжереи и белоснежного бассейна, тоже не приглашал. Целыми днями он пропадал где-то, не появляясь на публике, а наши личные встречи были нерегулярны и коротки. Зато каждый раз при встрече он бывал весел, добр и бесчеловечно очарователен. И ласков. И мне порой казалось, что все происходит не со мной, что я не заслуживаю этого мужчину. Споря с Ксавьерой, я слабо верила в свою победу, и постоянно помнила ее слова о некой его великой любви. Так где же эта любовь? Где эта фантастическая женщина, которой мы все в подметки не годимся? Почему она до сих пор не насыпала мне яду в вино или толченого стекла в туфли?

Я вдруг осознала, что ничего больше не хочу. Даже восторг от перспективы овладеть редчайшими магическими знаниями отошел на второй план, померк. Мне не хотелось в башню, не хотелось покидать дворец и Риеля. Мне не хотелось покидать постель, в которой белые простыни так божественно контрастировали с его смуглой кожей. А мысль о том, что я должна буду возвращаться в Тиладу, стала вызывать во мне горькую тоску. Уже не тревогу, не страх перед трудностями и опасностями, а именно тоску и чувство обреченности.

Скоро осень. В Тиладе это означает бесконечную сырость, студеный ветер, преодолевающий плотные плащи, холодные дождевые капли, падающие с капюшона на лицо. Потом зима. Выстуженные стены замка, не протапливаемые его уймой печей и каминов. Ласточкин утес, продуваемый всеми ветрами. Унылая серая столица, которую снег не делает чище и краше, а лишь превращает в сырое и грязное месиво.

Неужели столь необходимо что-то менять? Там правит Лилиан, и пусть правит дальше. Мне нельзя туда возвращаться, и что с того? Мне и не хочется. Ничего архиважного я там не оставила, никакой сентиментально-поэтической тоски по родным краям я не испытываю, ностальгией не страдаю. Там остались мама и брат, но им можно писать письма, можно общаться с ними через зеркала-трансляторы. А больше там ничего нет.

Невероятно жалкое малодушие. И не только малодушие — кромешная глупость. Как долго продлится мое счастье в Антале? Я здесь никто, гостья. Риель не женится на мне, он вообще может забыть обо мне в любой момент. Хотя… Раз у нас одно сословие, то что нам помешает? Ведь есть же шанс? Или нет? Кромешная глупость!

Шеил проникся бы ко мне презрением, поделись я с ним этими мыслями. Каким-то чудным образом он решил, что я стану лучшей королевой, чем Лилиан, поверил в меня, и, согласись я променять эту роль на роль жены владыки другой страны, он бы, наверное, плюнул мне в лицо. Нет, не буквально. Буквально плевать в лицо — не в его стиле. Но чувствами он был бы недалек от этого. Его нутро ментально плевало бы в меня.

Я не видела его уже пару дней — после той гадкой ссоры, когда мы сказали друг другу лишнее. Он задел меня тогда, и я не искала встреч. Очевидно, я тоже задела его, потому что он тоже не предлагал общения. Возникла неприятная ситуация, которую мне хотелось бы как-то загладить, но ведь не я первая плеснула в него словесные помои. Если он возьмет курс на примирение, я не стану противиться. Но первой к нему я все же не пойду.

15

Шеил Н-Дешью.

В какой-то момент я поймал себя на том, что боюсь повернуться. Боюсь смотреть по сторонам и светить фонарем. В темноте приятнее. Не видно огромных стеклянных глаз, ярко-синих и ярко-зеленых, неестественных, как неумелая иллюзия. И вон тех фиолетовых тоже не видно.

И все-таки я продолжал смотреть по сторонам, освещая пространство фонарем. В стеклянном кубе я увидел лицо. Это была не голова, а просто лицо, как маска. Может, это и была маска? Я бы принял это за что-то искусственное, но мешали другие фрагменты тел, однозначно настоящие. Ноги и руки, подвешенные на проволочных крюках; уши и пальцы, сложенные в миски. Запаха разложения не ощущалось — очевидно, использовался некий консервант. Скорее всего, магический. Медленно освещая новые и новые участки помещения, я открывал себе новые и новые красоты.

Когда мы телепортировались из башни во дворец, отправная точка была не внутри дома, а снаружи, у входа. Это дало мне основание надеяться, что, телепортируясь из дворца в башню, я попаду в ту же точку у входа. Я выбрал самое непопулярное для активности время — четыре часа утра. Мне подумалось, что именно в это время у меня меньше всего шансов столкнуться с вампиром лицом к лицу при выходе из портала.

Надежды оправдались. Вокруг стояли синяя тьма и звенящая тишина. Не зажигая фонаря, я осторожно и быстро обогнул дом, и подобрался к зарешеченному окошку подвала. Прутья решетки я корежил долго. Сначала пришлось размягчить их заклинанием изменения состояния (вот здесь пригодилась бы помощь Вэла — вдвоем справились бы вдвое быстрее), а затем — раздвигать раскаленный металл короткими воздушными путами (здесь от Вэла не было бы прока — у него никогда не хватит терпения на подобную ювелирную работу). Пока я возился, стало светло, край солнца подполз снизу к горизонту. Надо было идти не в четыре, а раньше. Надо было заглянуть в подвал во время первого визита. Надо было сразу слушать Ксавьеру.

Несмотря на то, что на улице рассвело, в подвале висел густой мрак, и лишь пятно света из окошка лежало на полу. Я зажег фонарь, и приступил к ознакомлению.

При взгляде на лицо в стеклянном кубе я сразу вспомнил наши ходячие манекены. Вот она, эта безупречная кожа, эти громадные глаза-самоцветы, эти тонкие кукольные черты. Манекены, разобранные на фрагменты. Когда-то бывшие людьми. Теми самыми юношами и девушками, пропавшими в поместье.