Мое преступление (сборник) - Честертон Гилберт Кий. Страница 17

– Это и есть причина, – сказал доктор. – Я шел к этому четырнадцать лет.

И более никто не смотрел на мыс, выглядевший обнаженным без таких привычных деревьев, покрытых сказочными перьями, ведь прямо перед ними было зрелище поинтереснее. Глядя на сквайра, можно было без тени сомнения определить, кто же в этой компании безумен. Разительная перемена произошла в нем прямо на глазах, как только на него обрушилось невероятное знание: что его затея с Исчезнувшим Сквайром была лишь прелюдией к затее с исчезнувшими деревьями. Следующие полчаса он бессвязно вопил, протестовал, требовал объяснений и беспорядочно сыпал вопросами, не давая никому вставить ни слова. Несмотря на уважение, которое к нему испытывали присутствующие, его пришлось угомонить, чтобы дать возможность доктору рассказать свою историю. Это была, пожалуй, необыкновенная история, известная лишь ему одному, и хотя нельзя сказать, чтобы его монолог не перебивали, его представляется возможным изложить целиком.

– Прежде всего я должен прояснить вот что: я не верю ни во что. Я не ищу своему неверию названия, но, наверное, будет правильно называть меня атеистом. Я никогда ни на йоту не верил в рай или ад, да и не задумывался о них. По моему мнению, все мы – черви, копошащиеся в грязи, но так вышло, что мне жаль других червей, гибнущих под колесами. И так вышло, что я принадлежу к породе червей, копошащихся наиболее активно. К поэзии же у меня еще меньше почтения, чем к набожности. Я не похож на Эйша, который всей душой предан криминологии, но вместе с тем всесторонне образован. Я ничего не знаю о культуре, если это не культура бактерий. Иногда мне думается, что мистер Эйш – в той же мере искусствовед, как и мистер Пейнтер, только он наблюдает своих персонажей – скорее злодеев, нежели героев – в реальной жизни. Но я – человек очень приземленный, и поле моего боя – простые научные факты. Здесь, в деревне, я нашел факт: лихорадка. Я не мог четко диагностировать, что это за лихорадка; на этом участке побережья она широко распространена; ее главные симптомы – горячечный бред и нервные расстройства. Я старательно изучил ее, описал как положено, связался с другими исследователями, посоветовался с ними и почитал их наработки. Но ни у кого не было даже толковой гипотезы, что бы это могло быть, если не считать тупоголовой черни, утверждавшей, будто павлиньи деревья каким-то невообразимым образом ядовиты. Так вот: павлиньи деревья действительно ядовиты. Они и в самом деле вызывали лихорадку. Я установил это самым простым и самым времязатратным методом: сопоставил во всех деталях течение болезни множества больных. Совпадений оказалось поразительно много. В конечном итоге я сделал свое открытие так же, как Гарвей открыл кровообращение. Всем до единого становилось хуже, если они бывали поблизости от деревьев. Те, кто поправлялся, представляли собой исключение, подтверждавшее правило: это были весьма крепкие, полные сил люди, такие как сквайр и его дочь. Иными словами, чернь оказалась права. Но если бы я просто сказал об этом, мне бы ответили: «Вы что, верите в сверхъестественное?» Собственно, вы все сказали бы именно это, что меня и возмущает. Думается мне, сотни людей оставили умирать, а их болезни не распознали именно из-за предубеждений против предубеждений, из-за этой глупой боязни суеверных страхов. Если сначала вам не показать свет за лесом фактов, вы вообще не отважитесь войти в лес. Если вам не пообещают заранее, что в конце будет то, что вы называете естественным объяснением и ваше драгоценное достоинство будет избавлено от чудес, вы откажетесь слушать даже самое начало истории. А представьте, что естественного объяснения нет! Или есть, но мы его не найдем! Представьте, что я понятия не имею, есть оно или нет! И что, черт возьми, мы должны делать в этом случае с неоспоримыми фактами? Мое собственное чутье заставляет меня думать, что объяснение существует, и если бы я продолжил исследования, то рано или поздно обнаружил бы, что имею дело с какой-нибудь чудовищной пародией на сенную лихорадку, вызываемую цветочной пыльцой. Но я так и не нашел объяснения. Лишь факты. И один из фактов гласил, что эти деревья, растущие на утесе, убивали людей направо и налево, как если бы это были не деревья, а злобные великаны, которые лупили их дубинами. Мне скажут, что я должен быть предоставить доказательства и развеять сомнения. Наверное, мне даже удалось бы наконец убедить научный мир в своей правоте, если бы на деревенское кладбище отправилось еще бесчисленное множество похоронных процессий. Но мне нужно было убедить не научный мир, а хозяина поместья. А это, да простит меня сквайр, совсем другое дело. Однажды я попробовал, но потерял терпение и наговорил, не отрицаю, ужасных вещей; причем предубеждения сквайра не только не развеялись, но пустили корни глубже, будто деревья. Непреодолимым препятствием на моем пути встало нелепое стечение обстоятельств, и оно одно превращало все мои научные изыскания в пустую болтовню. Это была популярная в здешних местах легенда. Сквайр, если бы существовала легенда о сенной лихорадке, вы бы не поверили в существование сенной лихорадки. Если бы о цветочной пыльце рассказывали сказки, вы бы заявили, что пыльцу выдумали досужие сплетники. Против меня было нечто куда более значительное и безнадежное, чем враждебность ученых мужей: поддержка людей невежественных. Моя правда была накрепко связана со сказкой, которую люди образованные решили считать абсолютной выдумкой. Я больше не пытался ничего объяснять; напротив, я извинился, напустил на себя вид человека, обретшего наконец здравый смысл, и наблюдал, что же будет дальше. И все это время в моей голове вызревал сложный, запутанный план. Я видел, что мисс Вейн настолько попала под влияние мистера Трегерна (тогда я еще не знал об их браке), что первый день ее вступления в права наследования будет последним днем ядовитых деревьев. Но она не могла ни унаследовать поместье, ни как-либо влиять на происходящее, пока сквайр жив. Из этого для человека, мыслящего логически, со всей очевидностью проистекает, что сквайр должен умереть. Однако я пытался быть не только логичным, но еще и человечным, и решил, что его смерть будет временной. Разумеется, реализация моего плана была бы невозможна без нескольких случайных совпадений, но я их отслеживал. Когда топор дровосека полетел в сторону деревьев, я уже знал, какая роль ему отведена в той истории, которую я собирался написать. Полагаю, дровосек удивится, как сходно мы думали и как я старался разрушить эти гибельные башни. Но когда сквайр внезапно отправился, как сказала бы половина округи, на верную смерть, я понял: вот он, мой шанс! Я пошел за ним следом и рассказал ему то, что он уже изложил вам. Не думаю, что он когда-либо простит меня, но все равно скажу, что невероятно восхищаюсь им за то, что другие называют безумием, а на самом деле это лишь любовь к доброй шутке. Нужно быть воистину великим человеком, чтобы провернуть такой масштабный розыгрыш. В нетерпении он так быстро спустился с дерева, на которое как раз залезал, что не успел достать шляпу, зацепившуюся за сук. Однако вскоре выяснилось, что я просчитался. Я полагал, что исчезновение сквайра примут за смерть, но Эйш пояснил, что без тела невозможно формально признать человека умершим. Боюсь, меня это слегка взбесило, но я быстро сконцентрировался на важном: нужно было сфабриковать тело. Врачу не так-то сложно достать скелет; собственно, он и был у меня, но мистер Пейнтер оказался слишком деятельным и опередил меня на день: я забросил кости в колодец уже после того, как мистер Пейнтер его обнаружил. Однако его рассказ помог мне еще с одной деталью: заметив, где в шляпе дыра, я провертел такую же на черепе. Причина создания других улик не столь очевидна. Возможно, не все присутствующие осознают, что я не дьявол в человеческом обличье. Я не мог придумать убийство, не беспокоясь о том, что убийцу станут искать, и решил, что коль скоро улики должны вести к кому-то, пусть лучше это буду я. Поэтому я не удивлен, что вас так озадачило, с какой, собственно, целью вокруг рукояти топора была обмотана тряпка. Никакой цели не было, кроме указания на человека, нацепившего ее. Поиски должны были привести ко мне, и когда это произошло, у меня сдали нервы, и я, боюсь, позволил себе некоторые вольности в отношении бороды и мольберта этого человека. Я был единственным, кто реально рисковал, и в то же время только я мог в последний момент предъявить сквайра и доказать, что никакого преступления не было. Такова, джентльмены, настоящая история о павлиньих деревьях, а этот голый утес, над которым ветер воет, будто над пустыней, – плод моих трудов, подобно тому как величественный собор является плодом труда множества людей, возводивших его. Не думаю, что нужно говорить что-то еще, но меня подмывает высказаться, так что я попробую. Что ж вы не могли поверить малым сим, которым теперь поверили так безоговорочно? Они тоже люди, и когда говорят, то имеют что-то в виду, и их отцы тоже не были полными идиотами. Когда садовник сказал вам о деревьях, вы обозвали его сумасшедшим, но разве он размечал ваш сад и ухаживал за ним как сумасшедший? Вы не поверили дровосеку, когда он говорил о деревьях, но поверили во всем остальном. Неужели вы никогда не задумывались, как бы простые люди делали свою работу, если бы были и в самом деле такими бестолковыми, какими вы их считаете? Но нет, вы уцепились за свой здравый смысл. А на деле то, что вы называете здравым смыслом, – это всего лишь убежденность в том, что если тысячи людей считают нечто правдой, значит, это ложь; и раз множество человеческих глаз видело что-то, значит, именно поэтому надо сделать вывод, что там ничего нет.