Мое преступление (сборник) - Честертон Гилберт Кий. Страница 2

Деревья, которые были ему столь неприятны, росли в нескольких сотнях ярдов; он махнул топором в их сторону, и трудно было не признать, что в чем-то они и впрямь походили на драконов. Начать с того, что сама береговая линия словно бы тянулась к заходящему солнцу, в закатных сумерках производя впечатление совершенно фантастическое. На фоне моря, местами изумрудного, местами цвета индиго, мрачными силуэтами выделялись не то рога, не то загнутые серпом хвосты, как будто кто-то расставил вдоль берега вытесанные из камня или отлитые из гипса статуи диковинных гребенчатых гадов. Почва была изрыта и изрезана пещерами, кавернами и глубокими трещинами, похожими на следы, оставленные гигантскими червями. А над всей этой драконической архитектурой серой дымкой плыл полупрозрачный лес, как это обычно и бывает, изувеченный и искаженный до неузнаваемости черным колдовством моря. Направо вдоль берега тянулся строй деревьев, каждое из которых было словно бы торопливым наброском, сделанным короткими неаккуратными штрихами. Слева же согбенные, искривленные деревья громоздились на крутой откос, как будто густой лес медленно взбирался на берег. И именно здесь находилось нечто, что немедля обращало на себя внимание и приковывало все взгляды.

Посреди этого клочка леса, невысокого и более-менее однородного, росли три дерева; они возносились к небу, как церковный шпиль возносится над деревенскими крышами, и выделялись среди остальных, как молния, ударяющая из туч. Три столпа росли так близко друг к другу, что легко можно было представить, будто это одно раздвоенное или скорее растроенное дерево, нижняя часть которого не видна за густым лесом. И даже здесь, на самой южной оконечности Британии, расположенной ближе всего к Испании, Африке и звездам южного полушария, выглядели эти громадины вызывающе чуждыми, пришедшими с юга намного более дальнего. Их кожистая листва распускалась раньше тусклой желто-зеленой листвы остальных деревьев, и цвет у нее был менее естественный, с синеватым отливом, как оперение зимородка. Но кому-то эти листья могли показаться чешуйками на теле трехголового дракона, который возвышается над стадом, испуганно сбившимся в кучу и тщетно пытающимся бежать.

– Мне чрезвычайно жаль, что ваша дочь так плоха, – сухо произнес Вейн, – но в самом деле…

Не договорив, он продолжил спускаться по крутой дороге.

Лодка уже была привязана к волнорезу, и лодочник, чуть более молодая копия дровосека, – собственно говоря, он приходился сему мятежному господину племянником – мрачно и подчеркнуто формально поприветствовал своего землевладельца. Сквайр мимоходом отметил это и выбросил из головы, поспешив пожать руку тому, кто только что сошел на берег. Он был долговяз, слишком худ для такого молодого человека, держался свободно, а на его красивом, чуть вытянутом лице все чувства отражались очень живо. Его черты некоторым образом контрастировали с волосами, золотистые пряди которых на запавших висках выбивались из-под белой соломенной шляпы. Одет он был франтовато, хотя только что предпринял длительное морское путешествие, а в руке держал предмет, который за время своих долгих странствий по Европе и еще более долгих остановок в европейских городах совсем отвык называть саквояжем [1].

Мистер Сайприен Пейнтер [2] был американцем, поселившимся в Италии. О нем можно было бы сказать еще многое, ведь это был весьма проницательный и образованный джентльмен; однако эти два факта, пожалуй, включают в себя все прочие характеристики. Его память была набита диковинками Старого Света, как музей, однако чудо Нового Света освещало их, словно солнечные лучи, льющиеся через распахнутое окно, и это давало ему возможность видеть эти диковинки по-новому, не так, как другие, и делало его наследником таланта таких уникальных критиков как Раскин [3] или Патер [4], так что прославился он преимущественно тем, что открывал миру малоизвестных поэтов. Будучи здравомыслящим исследователем, он не полагал всех, кого ему удавалось открыть, великими пророками. Не все рифмоплеты, найденные им, были способны стать вровень с Бардом Эйвона [5]. Он даже навлек на себя чудовищное обвинение в грехе классицизма, когда разошелся со своими молодыми приятелями, поэтами-пунктуистами, практиковавшими написание стихотворений, состоящих сплошь из запятых и двоеточий. В его сердце больший отклик находило новомодное пламя, разгоревшееся на углях кельтской мифологии, и на самом-то деле в эти места его привел некий корнуолльский [6] поэт, идейный собрат новых ирландских поэтов. Впрочем, Пейнтер был слишком хорошо воспитан, а значит, ни за что не дал бы понять здешнему хозяину, что не только его гостеприимство стало причиной визита. Когда-то давно Вейн, с которым они познакомились на Кипре на закате его крайне недипломатичной дипломатической карьеры, пригласил его к себе. Их отношения возобновились лишь после того, как Пейнтер прочел книгу начинающего литератора Джона Трегерна под названием «Мерлин и другие стихи», однако Вейна столь долгий перерыв в общении не смутил. И, к сожалению, он даже не начал постигать более дипломатичную дипломатию, при помощи которой его убедили пригласить местного поэта на обед в тот же день, когда должен был приехать американский критик.

Теперь же мистер Пейнтер стоял, держа в руке саквояж, и восхищенно рассматривал выщербленные скалы, причудливый серый лес и три фантастических дерева, которыми был увенчан этот пейзаж.

– Я сейчас чувствую себя человеком, потерпевшим кораблекрушение в краю фей, – признался он.

– Надеюсь, ваш корабль не слишком пострадал в этом происшествии, – с улыбкой ответил гостеприимный хозяин здешних мест. – Полагаю, Джейк поможет вам с вещами.

Мистер Пейнтер покосился на лодочника и тоже улыбнулся.

– Боюсь, нашего друга не так впечатляет открывающийся отсюда вид, как меня.

– Наверное, из-за деревьев, – устало отозвался сквайр.

Вообще-то лодочник зарабатывал на жизнь ловлей рыбы, но так как его дом, сложенный из дерева, просмоленного до черноты, стоял у самой воды, в нескольких ярдах от причала, в подобных случаях он подряжался перевозчиком. Это был здоровенный малый с густыми черными бровями; обычно он помалкивал, но сегодня его явно подмывало высказаться.

– Да все понимают, что это ненормально, сэр! – заявил он. – Море бьет и корежит обычные деревья, а эти штуки растут себе как ни в чем не бывало, будто и не с суши вовсе взялись. Этакие огроменные мерзкие водоросли, тьфу на них. Или проклятый морской змей выполз на берег и пожирает все.

– Есть тут одна глупая легенда, – мрачно сказал сквайр Вейн. – Но идемте же в сад, я познакомлю вас с дочерью.

Однако, когда они добрались до столика, стоящего под деревом, оказалось, что девушка, раньше выглядевшая неподвижной, все же ушла, и им пришлось довольно долго ее искать. Она медленно поднялась со своего места и неспешно побрела вдоль верхней части террасного сада, глядя, как он спускается вниз, к лесочку, карабкающемуся на взморье.

Ее вялость не была следствием слабости и немощности, скорее напротив, проявлением живости; так ребенок, едва открыв глаза и потянувшись в постели, еще сонный, стремится самозабвенно радоваться миру. Барбара миновала лес, в котором терялась единственная светлая тропка. Вдоль этой части террасы тянулась балюстрада, напоминающая невысокий крепостной вал; через равные промежутки ее украшали цветы. Барбара перегнулась через нее, глядя, как посверкивает между деревьями море, а к причалу и стоящей возле него рыбацкой хижине тянется тропка, причудливо изгибаясь.

Она стояла, задумчиво и несколько сонно разглядывая все это, как вдруг увидела странную фигуру, бодро взбиравшуюся по тропке. Должно быть, этот человек вышел из хижины; двигался он так быстро, что прошло лишь несколько мгновений, и его фигура промелькнула между деревьями и показалась на дорожке как раз под той балюстрадой, на которой стояла Барбара. И странным было не только то, как он появился здесь: этот человек и выглядел довольно странно. Он был вполне молод, а вот одежда его, похоже, была много старше его самого, не просто потрепанная, а старомодная, и хотя сама по себе она выглядела довольно стандартно, носил ее незнакомец необычным образом. На нем было надето нечто, изначально бывшее легким непромокаемым плащом, в котором выходят в море. Однако незнакомец просто набросил его на себя, словно плащ из рыцарского романа, застегнув лишь на верхнюю пуговицу и не вдев костлявые руки в рукава. Он опирался на черную трость; из-под его широкополой шляпы выбивались темные волосы. На его лице, смуглом, но довольно красивом, улыбка, долженствовавшая быть немного смущенной, отчего-то выходила глумливой.