Мое преступление (сборник) - Честертон Гилберт Кий. Страница 5

– Но ведь эта конкретная греза скорее похожа на кошмар, не так ли? – с улыбкой возразила Барбара, но тут же посерьезнела и с тревогой произнесла: – Глядите, доктор Браун возвращается. Боже, он выглядит таким расстроенным!

Доктор, чей темный силуэт выделялся на фоне зеленой лужайки, и впрямь энергичной походкой направлялся в их сторону. Лицо его, изборожденное морщинами, казалось старше, нежели его тело; его высокий лоб с залысинами словно выступал перед обрамлявшими его темными волосами. Доктор был заметно бледнее, чем когда вставал из-за стола.

– К моему огромному сожалению, мисс Вейн, – сказал он, – я несу бедняге Мартину, здешнему дровосеку, дурные вести. Его дочь умерла полчаса назад.

– Ох! – взволнованно воскликнула Барбара. – Мне так жаль!

– Мне тоже, – сказал доктор и быстро прошел дальше, сбежав по каменным ступеням, по сторонам которых стояли каменные же урны.

Барбара и Трегерн наблюдали, как он говорит с дровосеком. Лица последнего им не было видно, он стоял к ним спиной, но то, что он сделал, ясно показало им его чувства. Он вскинул руку, в которой держал топор, как будто хотел зарубить доктора, но на самом деле на своего горевестника он и не глядел. Взгляд его был прикован к утесу, где, возвышаясь над низким, похожим на толпу гномов леском, росли огромные древа гордыни, позолоченные солнечными лучами.

Сильная загорелая рука дернулась – и стало ясно, что в ней ничего нет. Топор, вращаясь и со свистом рассекая воздух, полетел вперед, и его лезвие казалось серебряным полумесяцем на фоне серого лесного полумрака. Своей цели топор не достиг, упал в подлеске, вспугнув стайку птиц. Но воображение поэта, полное первобытных образов, шепнуло ему, что он только что видел птиц из языческого предсказания и топор из языческого ритуала жертвоприношения.

Затем дровосек тяжело шагнул вперед, как будто хотел забрать свое орудие, но доктор взял его за руку.

– Не беспокойтесь об этом сейчас, – услышали они его грустный голос. – Уверяю вас, сквайр не будет против, если вы не доделаете свою работу.

Что-то побудило Барбару взглянуть на Трегерна. Он неотрывно глядел на происходящее, чуть склонив голову, и один из его эльфийских черных локонов упал ему на лоб. И снова ей почудилась странная тень над травой; на миг она почти поверила, что трава кишит феями и феи эти ей не друзья.

II. Сквайр Вейн заключает пари

Через месяц с небольшим в доме сквайра вновь обсуждали легенду о павлиньих деревьях. Произошло это вечером, когда эксцентричное пристрастие Вейна к трапезам под открытым небом собрало несколько человек за тем же круглым столом, только теперь он освещался лампой и горело багрянцем весеннее закатное небо. Даже компания за этим накрытым столом была та же, ведь за несколько последних недель эти люди, сами того не замечая, стали куда ближе, словно члены маленького клуба. Американец был, конечно, самым активным его адептом: стремление во что бы то ни стало раскрыть тайну поэта заставляло его снова и снова убеждать взбалмошного хозяина собрать всех вместе. И даже мистер Эйш, юрист, казалось, расстался со своими полушутливыми предрассудками; доктор же, хоть и был печален и молчалив, человеком оказался приветливым и деликатным. Пейнтер с восторгом истинного поклонника читал вслух стихи Трегерна; он вообще много читал, хоть и не всегда вслух, собирая по округе все подряд, от путеводителей до эпитафий, если они могли пролить свет на дела древних времен. И именно тем вечером, когда свет лампы и последние лучи заходящего солнца бросали огненные отблески на вино и столовое серебро, он поведал об очередном открытии.

– Тут такое дело, сквайр, – сказал он, ввернув один из редких в своей речи американских оборотов, – эти ваши странные деревья… Не думаю, что до вас дошла хотя бы половина того, что о них говорят. Кажется, они вроде как пожирают все подряд. Не то чтобы я по этическим причинам возражал против поглощения пиши, – с этими словами он изящно отправил в рот ломтик молодого сыра, – но, честно говоря, я в некотором роде против людоедства.

– Людоедства?! – воскликнула Барбара Вейн.

– Я знаю, что человек, много путешествующий по свету, не должен быть привередлив, – продолжал мистер Пейнтер, – но я решительно повторяю: я против того, чтобы кто бы то ни было поедал людей. Похоже, то счастливое время, когда павлиньи деревья невинно ели павлинов, давно позади. Если расспросить местных… Рыбака, живущего на берегу, или человека, который подстригает вот эту самую лужайку, находящуюся перед нами… Они расскажут истории куда более невероятные, чем любая из тех, которые я могу привезти с берберийского побережья. Если вы спросите их, что сталось с рыбаком Питерсом, напившимся пьяным в канун Дня Всех Святых, то узнаете, что он заблудился в той рощице, свалился под зловещими деревьями и уснул, после чего испарился, исчез, растаял, как роса на солнце. Если вы спросите их, куда подевался Гарри Хоук, маленький сын вдовы, вам ответят, что его проглотили; что его подзуживали забраться на одно из деревьев и просидеть там всю ночь и он сделал это. Только Господу ведомо, что именно сотворили деревья, повадки растений-людоедов совершенно не изучены. Однако в одном сходятся все: каждый раз, когда кто-нибудь исчезает подобным образом, на одном из деревьев появляется новая ветка.

– Это еще что за бред? – вскричал Вейн. – Я знаю, что ходят небылицы о том, будто деревья распространяют лихорадку, хотя любому образованному человеку известно, что эпидемии просто случаются время от времени. И я знаю: говорят о том, что они шумят при сильном ветре, и должен признаться, это так и есть. Но даже Корнуолл – не сумасшедший дом, и дерево, лакомящееся проходящими мимо путниками…

– Но ведь обе истории вполне легко совмещаются, – негромко вставил поэт. – Если существует магия, убивающая людей, подошедших близко, логично предположить, что те, кто подходить не стал, заболеют. В старинных рыцарских романах дракон зачастую не только разрывает людей на части, но и поражает ядовитым дыханием.

Эйш посмотрел на него холодным, чтобы не сказать тяжелым взглядом.

– Я правильно понимаю, что вы проглотили и деревья, глотающие людей? – осведомился он.

У Трегерна уже была наготове его обычная неприятная улыбка, которая так злила Эйша и, кажется, именно потому в таких ситуациях не сходила с губ поэта.

– Проглатывание здесь употреблено в метафорическом смысле, – сказал он, – по крайней мере в отношении меня, если не в отношении деревьев. А метафоры мгновенно переносят нас в сказочную страну – неплохое место, к слову. Этот сад сейчас, на границе между днем и ночью, становится все больше похож на сказочный и может завести нас куда угодно.

Желтый рог молодого месяца как раз взошел на небе, освещая черные рога тех самых мнимых сказочных водорослей, которыми был испещрен берег, и, казалось, возвещал, что настала ночь, хотя на деле был только вечер. Ночной ветерок пролетел между деревьями и неслышно промчался над лужайкой, и во внезапно наступившей тишине все услыхали не только волнующуюся траву, но и само море, которое билось о берег, шумело во всех расселинах и пещерах, и шум его, казалось, шел со всех сторон. Сидящие за столом ощущали этот нереальный вечер сходно: американец – как тонко понимающий искусство человек, поэт – как поэт. И даже сквайр, которому казалось, что он преисполнен раздражения по более чем рациональному поводу, не до конца понимал свои чувства. Ему даже больше, чем остальным, – и больше, чем он сам готов был признать, – морской ветер вскружил голову, как хорошее вино.

– Легковерие – забавная штука, – негромко продолжал Трегерн. – В ней больше дурного, нежели хорошего, а еще она безгранична. Сотни людей не ходят под лестницей, хотя и не знают, к чему это может привести. Они не думают, что Бог поразит их молнией, если они так сделают. Они не думают, что вообще может случиться дурного, и в этом все дело, но на всякий случай они отойдут в сторону, как отходят от края обрыва. Так и здешние бедняки: они могут верить или не верить во что угодно, но ночью к этим деревьям не подходят.