Я — Илайджа Траш - Парди Джеймс. Страница 21

— Довольно для ужаленных пчелами губ.

— Вы оба абсолютно отвратительны, — воскликнул Илайджа.

— А почему бы нам всем не выпить вина? — Она хлопнула в ладоши, несколько дверей одновременно открылись, и новые, скудно одетые молодые люди стали вносить бутылки и лед.

— Дабы устранить любые поводы для раздора и предрассудков, — голос Миллисент вдруг приобрел какую-то жреческую размеренность, — которые могут возникнуть у всякого, позвольте сразу же вас заверить, что у нас наилучшие хлеб и спиртное, какие только можно достать. Мясо — другое дело. Ешьте и пейте, крепыши, ведь вы сейчас на вершине мужской славы, а только ради славы я и живу…

Тут к огромному удивлению всех и, возможно, даже самой Миллисент Де Фрейн, Райский Птенчик по собственному желанию уселся на колени к престарелой наследнице и обвил ее руками. Она обильно напоила его вином.

После этого окончательного «изменения миропорядка» Илайджа нарушил целый ряд пожизненных решений и сделал большой глоток красного вина (он никогда не пил спиртного и не курил — из страха, что это нанесет вред его врожденному физическому здоровью), а Миллисент сосредоточенно наблюдала за ним своими бисерными глазками — когда не целовала Птенчика.

— Любимые мои, — Миллисент начала что-то вроде послеобеденной речи, хотя мы все еще наслаждались основным блюдом — каким-то неопознанным довольно жилистым мясом, — сегодня, как вам всем, наверное, известно, — день моей свадьбы… После нашей помолвки пятьдесят с лишним лет назад мистер Траш и я собираемся вступить в брак в открытом море…

Рука Илайджи с самым эффектным сапфировым перстнем отчаянно затряслась.

— Ни одна охотница, — продолжала Миллисент, — не добивалась, не преследовала и, право же, не охотилась так долго, неустанно и заинтересованно за своим женихом…

В эту минуту, почувствовав, вероятно, крайнюю слабость и испугавшись, что потеряет сознание, Мим жадно проглотил пару кусков мяса со своей тарелки из цельного золота.

— Чью плоть я съел? — вскричал он, давясь и хватаясь рукой за горло.

— Я не жалела ни денег, ни времени, для того чтобы пленить единственного человека, когда-либо пленявшего мое сердце. Заметьте, я разбираюсь в том, что такое брак. У меня было четверо мужей… — Она остановилась на минуту, подобно старинной актрисе, которая, возвратившись на сцену, не может пока выучить единственный маленький монолог, заданный безумно любящим режиссером. — Айворс, ангелочек, сходи-ка вон за тем маленьким гроссбухом, что лежит на мегафонах…

Айворс принес ей также лорнет, которого я никогда не видел у Миллисент раньше: видимо, он предназначался для морских путешествий.

— Ах, я ошиблась… шесть мужей, — вычитала она в гроссбухе. — Но я, ей-богу, не могу вспомнить, как звали последнего, и здесь нигде не записано… Айворс, кем он был? Я припоминаю, что мы поженились в 1970‑м…

— Патрик Филькин, мадам…

— Да нет же, ты меня совсем запутал. Этот был в 1968‑м, забывчивый мой голубчик…

Она просмотрела пару разрозненных листов бумаги, хотя сложить их по порядку было трудновато из-за дополнительного веса Райского Птенчика на коленях…

— Это мясо, Миллисент, совсем не вкусное, — пожаловался Мим более обыденным тоном.

— Тогда попроси стюарда принести что-нибудь не столь recherché^[13], моя прелесть.

Она вновь прилежно склонилась над своими записями.

— Боже правый, Альберт, — Миллисент положила лорнет и посмотрела на меня: дело в том, что я сидел теперь в нескольких стульях от нее и, нужно признаться, немного отвлекся на поцелуи, которыми осыпал меня один из «ожидающих» молодых людей на службе у Миллисент. — Альберт! Это же твои собственные записи, ей-же-ей… Здесь невероятные нападки на нас с тобой, Илайжда, ты должен послушать, что мальчик думает о нас!

— Как ты можешь удивляться, что он пишет о тебе гадости, Миллисент, если ты сгубила его жизнь? — сказал Илайджа, накладывая себе жареный колечками картофель. Затем он положил ложку и посмотрел на меня, качая головой. — Ты свела с ума этого мальчика с хлопковых полей, как сводила всякого, кто обменивался с тобой хоть парой фраз… Ты расшатала ему психику, и теперь он считает, что какой-то орел был его любовником…

— Так и было, — Миллисент отложила записи, сделанные, по ее утверждению, мною.

— Ты просто издеваешься над…

Но в эту минуту я громко вскрикнул, потому что один из юношей заполз под праздничный стол и начал кусать меня за самые нежные места.

— Альберту все равно пришлось бы когда-нибудь выйти в свет, Илайджа, и хотя мы ему не подходили, в наш дрянной век подходящие люди, возможно, никогда и не нашлись бы. Я знаю, сколько сердец разбила, но лучше пусть твое сердце разобьет тот, кто окружает тебя вниманием, нежели тебя будут игнорировать и ты зачахнешь, нетронутый разрушительной бурей пагубных страстей… Вот, нашла, мои дорогие, — воскликнула она, ликующе показывая юридический документ. — В 1970 году я вышла замуж за Душечку Роллестона.

Тогда я впервые в жизни услышал о «запеченной аляске»^[14] и попробовал ее, а Миллисент тем временем ждала, не разрешая и остальным притрагиваться к своим блюдам, пока я не вынесу вердикт.

— Амнямням, как вкусно, — повторял я снова и снова.

— Я не смогла бы выпроводить мальчика в такую ночь, не побаловав его желудок чем-нибудь особенным, так ведь, Илайджа? — крикнула она через весь стол своему жениху.

— Ты не выходила за Душечку Роллестона так поздно, — вспыхнул Илайджа, а затем, как бы довольный этим заявлением, принялся неустанно его твердить.

— Ты хочешь сказать, что мои документы лгут! — Она вдруг вскочила, а Птенчик при этом громко шлепнулся на пол. Слуга подобрал мальчика и вынес его из комнаты.

— Сядь, дорогой, — ядовито сказала она мне, когда я встал, беспокоясь о Птенчике, — и скажи стюарду, чтобы принес тебе еще одну порцию «аляски»…

— Убавь чуточку свет, Айворс, — произнесла она нараспев, — полагаю, церемония скоро начнется… Сходи за шкатулочкой, вон там, рядом с букетом гиацинтов…

— Мерзопакостная старость! — воскликнул Илайджа: наверное, он впервые в жизни опьянел, но поскольку меня уже списали с корабля, я не стал пенять на него, к тому же у меня самого помутился рассудок — я впервые в жизни не смог вспомнить собственного имени. Я спросил Миллисент напрямик, как меня зовут, она сощурилась, и я понял, что это подсказало ей новую идею.

В эту минуту Райский Птенчик опять вошел в зал в прекрасном новом костюме, которого я уже не помню, но, кажется, это был адмиральский мундир.

— Теперь все в сборе и готовы к церемонии, — тихо сказала Миллисент.

Она быстро всплакнула и сложила руки.

— В суде, Альберт (ведь ты, наверное, читал множество небылиц обо мне), так вот в суде я всегда выступаю в роли собственного адвоката: отчасти чтобы сократить расходы, а также потому, что юристы не помнят о таком глубоком прошлом, какое помню я. В этот священный миг, когда мы с Илайджей станем единой плотью, я выступлю в роли собственного священника. Спасибо, — сказала она, наверняка посмотрев, как я понял позже, в пустоту, а мои попытки увидеть человека, к которому она обращалась, рассмешили ее.

Тут у меня возникло головокружительное чувство, будто я на свадьбе у собственных родителей, и я громко попросил еще стакан вина.

— Моей щедрости нет предела, Альберт, — начала она, рассматривая меня, — и хоть я заставляю себя немножко на всем экономить, я никогда не скуплюсь, когда дело касается друзей. Что же до твоего орла, дорогой, — прошептала она в мое недавно очищенное ухо, — забудь его, ангел мой, ведь он издох бы в любом случае. Подумай, как жесток он был к тебе! Сейчас ты нуждаешься лишь в любви — в целом море любви, разумеется, физической, и ты получишь все, чего пожелаешь. Лучшие твои дни еще впереди, дорогой… Как только мы с Илайджей поженимся, не забудь покинуть пароход. Благодарю тебя за все на тот случай, если мы больше не увидимся… Мне всегда приходилось хлопотать больше, чем хотелось бы, Альберт, помни…