Пермские чудеса (Поиски, тайны и гипотезы) - Осокин Василий Николаевич. Страница 26

Версию о возможном самоубийстве высказал и доктор филологических наук В. Н. Орлов.

Поэт находился в крайне тревожном настроении. В последнем его письме (к Погодину) есть такие строки:

«Я уже выше писал, что тоска замучила меня. Здесь, среди холодного, пустого и бездушного общества, я — один».

Однако ни эти, ни другие подобные строки не доказывают еще самоубийства поэта, тем более что ряд документов как будто опровергает эту версию.

«Мы отпели его у Николы Морского и тело его отправили в Москву», — записал А. Кошелев. Самоубийц, как известно, не отпевали.

Следовательно, Веневитинов умер «естественной смертью». Естественной смертью в двадцать два года?!

Попытаемся разобраться в последних месяцах его жизни. Вот что писала некая Полина Николаевна Лаврентьева:

«Говорили, что он бежал из Москвы, страстно любя Зинаиду Волконскую, которая холодна к нему была. Мы же знали другое. О принадлежности Веневитинова к обществу (декабристов. — В. О.) знали в Москве и кое-кто из судебной палаты, в особенности Л…»

П. Н. Лаврентьева была близкой приятельницей А. Г. Муравьевой, жены декабриста Никиты Муравьева. «Дома у нас были лихорадочные сборы Александры Григорьевны в Сибирь», — сообщала она в том же письме. Дружила она и с Варварой Ивановной Ланской (не случайно называет ее «Варенькой»), в доме которой на Мойке и жил Веневитинов. Представляющее огромный интерес письмо ее единственный раз было опубликовано в книге «Д. В. Веневитинов. Полное собрание сочинений», 1934.

Но если о принадлежности Веневитинова к декабристам знали «власти предержащие» в Москве, что им стоило снестись с Петербургом? И кто такой Л.? Видимо, он тогда еще был жив, и Лаврентьева не хотела по вполне понятной причине называть его полного имени. Комментатор письма, недавно умерший советский исследователь творчества Веневитинова Б. В. Смиренский, предполагал, что это граф Ламбер, один из членов следственной комиссии по делу декабристов. Б. В. Смиренский, видимо, располагал документами, позволявшими ему утверждать, как он писал, что граф Ламбер «не раз намеками дал чувствовать это», то есть что судебной палате известна принадлежность поэта к декабристам.

После освобождения из-под ареста, проживая в Петербурге у Ланских и посещая службу, Веневитинов много писал. В сущности, все его лучшие произведения (их очень высоко ценил Белинский) созданы за два месяца 1827 года: стихотворения «Три участи», «Кинжал» (запрещенный цензурой), «Поэт и друг», «К моему перстню», «Жертвоприношение» и другие.

«У него в 24 часах, из которых составлены сутки, не пропадает ни минуты, ни полминуты. Ум, и воображение, и чувства в беспрестанной деятельности», — свидетельствовал Хомяков.

А между тем… А между тем Веневитинов после ареста был уже смертельно болен. В то время когда дамы любовались его красотой, изяществом, хрупкостью («словно изваяние из мрамора… громадные глаза голубые, опушенные очень длинными ресницами»), поэт с каждым нем словно таял.

Несомненно, он уже был болен чахоткой. И подметил это не кто иной, как директор департамента, куда поступил Веневитинов. Он отозвался о нем как о человеке, подающем большие надежды, но тут же добавил: «Он не долго пробудет с нами, у него смерть в глазах. Он скоро умрет».

О том, что происходило на допросе, мы можем только догадываться. На вопрос, принадлежал ли он к тайному обществу, Веневитинов ответил, что «если он, Веневитинов, и не принадлежал к обществу декабристов, то мог бы легко принадлежать к нему». К этому сообщению Пятковского, первого биографа Веневитинова, Кошелев как бы добавляет: «…он не мог освободиться от тяжелого впечатления, произведенного на него сделанным ему допросом… Он не любил об этом говорить, но видно было, что-то тяжелое лежало у него на душе».

За себя ли, за свою ли судьбу беспокоился он? Ведь тот же Кошелев утверждал, что любомудры, а следовательно и их секретарь, готовились разделить судьбу арестованных, а когда это их миновало, были едва ли не огорчены. Да и зачем тогда сознался он, что легко мог бы принадлежать к декабристам?

А вот и другое, не менее важное свидетельство, в честности и искренности которого сомневаться не приходится. Оно принадлежит снова П. Н. Лаврентьевой:

«Сколько раз говорил мне молодой Веневитинов, что он тоже… должен быть с вами в Сибири, а не жить в Петербурге, но Варенька всегда утешала его и говорила, что еще много членов общества не хотели открыть сидящие в крепости, и не открыли. Помню его грустные глаза, его ресницы, какие едва нашлись бы еще в мире, и помню слезы, когда вспоминали о Рылееве».

Нет, не за себя волновался поэт! Можно предположить, что беспокоился он за судьбу любимой женщины Ходили упорные слухи о причастности к событиям 14 декабря Зинаиды Волконской.

И в самом деле, 9 августа 1826 года шефу жандармов доносили: «Между дамами самые непримиримые и всегда готовые разорвать на части правительство — княгиня Волконская и генеральша Коновницына. Их частные кружки служат средоточием всех недовольных; и нет брани злее той, которую они извергают на правительство и его слуг».

И не в связи ли с опасением за судьбу Волконской находятся еще не расшифрованные слова Веневитинова из его письма к брату Алексею от конца 1826 года: «Москву оставил я, как шальной, — не знаю, как не сошел с ума».

Непосредственной причиной смерти поэта считалась простуда. После бала у Ланских, разгоряченный танцами, Веневитинов перебежал через двор в свой флигель в едва накинутой на плечи шинели. Стояла холодная, промозглая погода, обычная для осеннего Петербурга. И вот унесший его в могилу «жесточайший» тиф (выражение А. Пятковского).

Но по поводу болезни и смерти Веневитинова его племянник Михаил Алексеевич Веневитинов писал в журнале «Русский архив»:

«Простудился ли Дмитрий Владимирович в том помещении, где был арестован, или подвергся другому какому-нибудь вредному влиянию, об этом не сохранилось точных семейных преданий, которые ограничиваются указанием на гигиенические условия места заключения как на главную причину окончательного расстройства здоровья моего дяди… Кашель не покидал его, причиняя частые и сильные боли в груди».

И наконец, та же П. Н. Лаврентьева, очень близкая семье Ланских, утверждает:

«Он был заключен в грязное и сырое помещение и, выйдя оттуда, долго хворал и не мог посещать Архив коллегии иностранных дел, где он числился на службе… Подозрительность нашей полиции была причиной его смерти, и они отдадут за него ответ творцу нашему».

С болью и гневом о трагической участи юного поэта писал Александр Иванович Герцен:

«Ужасная, черная судьба выпадает у нас на долю всякого, кто осмелится поднять голову выше уровня, начертанного императорским скипетром; поэта, гражданина, мыслителя неумолимый рок толкает в могилу… Даже те, которых правительство пощадило, погибают, едва распустившись, спеша оставить жизнь… Веневитинов убит обществом, двадцати двух лет».

Итак, трагически-романтическая судьба Веневитинова полна тайн. Советским исследователям еще предстоит выяснить немало обстоятельств жизни и творчества поэта. Например, в одном из архивов было найдено резкое антиправительственное стихотворение «Родина», автором которого одно время считался Веневитинов, но веских доказательств этому нет. «Тайный» Веневитинов только одна из сотен загадок, которые надлежит разгадать нашим литературоведам.

«НЕТ, НИКОГДА ПОКЛОННИЧЕСТВОМ НИЗКИМ…»

Учитель русской словесности костромского пансиона госпожи Прибытковой Петр Миронович Перевлесский вечером при свете лампы просматривал сочинения своих пансионерок. Темой был роман Пушкина «Евгений Онегин». Осталась последняя тетрадь. Молодой учитель притомился, к тому же хозяйка позвала к самовару.