Шествующий из Валгаллы - Говард Роберт Ирвин. Страница 6

Одолев свою подозрительность, мы позволили жрецам провести нас в духоту и сумрак храма Иш-тар. Мы даже побывали во внутреннем святилище, где в темноте, пропитанной фимиамом, тускло горели жертвенные огни. Там на большом алтаре из черного с красными прожилками камня, у подножия мраморной лестницы, принесли в жертву вопящую рабыню, заклав ее. Эта лестница, пропадавшая из виду наверху, вела, как сказали нам, в обитель Иштар. Дух жертвы поднимался по ней, чтобы служить богине. Я счел это правдой, ибо после того, как тело на алтаре перестало двигаться и голоса певчих стихли до леденящего кровь шепота, где-то высоко, на верхней площадке лестницы, раздались звуки, похожие на плач, и я предположил, что нагая душа жертвы, рыдая от ужаса, предстала перед богиней.

Позже я спросил Алуну, видела ли она когда-нибудь богиню. Девушка затряслась от страха и сказала, что на Иштар могут смотреть лишь духи мертвых. Она, Алуна, никогда не ступала на эту мраморную лестницу. Алуну звали служанкой Иштар, но ее обязанности сводились к слепому подчинению жрецам с ястребиными ликами и обнаженным женщинам со злыми глазами, которые словно тени скользили в пурпурном сумраке меж колонн.

Однако среди моих друзей росло недовольство. Они устали от праздной жизни, роскоши и даже от темнокожих женщин. Ведь в душе аса неизбывно лишь вожделение кровавых битв и дальних странствий. Асгрим часто беседовал с Шаккару и Акхебой о стародавних временах. Я был очарован Алуной, а Келка каждый день напивался в винных лавках. Он пил, пока не валился без чувств прямо на улице. Но остальные воины шумно пеняли на такую жизнь и спрашивали у Акхебы, когда же явится обещанный неприятель.

— Потерпите, — отвечал Акхеба. — Враги приплывут, а с ними их рыжий король.

Над искрящимися шпилями Хему занялся рассвет. К тому дню, о котором сейчас пойдет речь, воины стали проводить в городе не только дни, но и ночи. Как раз предыдущей ночью я пил с Келкой и валялся с ним на улице, пока утренний бриз не выветрил из моей головы винные пары. С утра пораньше отправившись на поиски Алуны, я прошелся по мраморной мостовой и заглянул во дворец Шаккару, что примыкал к храму Иштар. Миновав просторные внешние покои, где еще спали жрецы и их женщины, я вдруг услышал доносящиеся из-за затворенных дверей звуки ударов плетью по обнаженному телу. Им сопутствовали жалобный плач и мольбы о пощаде. И голос молящей был мне знаком.

Дверь из проложенного серебром красного дерева оказалась заперта на засов, но я вышиб ее, словно она была из картона. Алуна стояла на четвереньках. Туника ее была задрана. Жрец с холодным, ядовитым презрением на лице бичевал ее плетью из тонких ремешков, которая оставляла на ягодицах алые рубцы. Когда я ворвался в комнату, жрец обернулся. Лицо его стало пепельным. Прежде чем он успел пошевелиться, я сжал кулак и одним ударом расколол ему череп, как яйцо, а заодно сломал шею.

Мои глаза заволокло красной пеленой. Наверное, дело было не столько в боли, которую тот жрец причинял Алуне (ведь боль в варварской жизни тех времен — дело обычное), сколько в осознании того, что жрец обладал ею... и, скорее всего, не он один.

Всякий мужчина не лучше и не хуже, чем его чувства к женщине одной с ним крови. Это — настоящий и единственный способ проверки расового сознания. Можно взять себе иноземку, сидеть за одним столом с чужестранцем и не испытывать ни малейших укоров расового сознания. Только при виде иноземца, который овладевает или собирающегося овладеть женщиной одной с вами крови, вы осознаете расовые и национальные различия. Так и я, державший в своих объятиях женщин многих народов и ставший кровным братом дикарю-пикту, затрясся от безумной ярости при виде чужака, поднявшего руку на асинью.

Я считаю, осознание, что она в рабстве у иного народа, и сопутствующий этому гнев и явились первопричинами моих чувств. Корни любви лежат в ненависти и ярости. А непривычная мягкость и нежность этой женщины выкристаллизовали мои первые смутные чувства к ней.

Теперь же я стоял, хмуро глядя на Алуну, а она рыдала у моих ног. Я не помог ей встать, не вытер ее слез, как сделал бы цивилизованный человек. Приди мне в голову такая мысль, я немедленно отверг бы ее, как недостойную мужчины.

Стоя над нею, я вдруг услышал, как меня громко зовут по имени, и в покои вбежал Келка, крича во все горло:

— Брат, они плывут, как и обещал старик! В город прибежали дозорные с утесов. Говорят, море черно от боевых лодок!

Бросив взгляд на Алуну, я повернулся, чтобы уйти вместе с пиктом. Но тут девушка, пошатываясь, встала на ноги и подошла ко мне. По ее щекам струились слезы.

— Хьяльмар! — взмолилась она, протягивая ко мне руки. — Не покидай меня! Я боюсь! Мне страшно!

— Сейчас я не могу с тобой остаться, — проворчал я. — Будет битва. Но потом я заберу тебя, и никакие жрецы меня не остановят!

Я быстро шагнул к ней. Мои руки рванулись вперед... а затем, из боязни оставить синяки на нежной коже Алуны, я их опустил. Какое-то мгновение я безмолвно стоял, и меня терзали противоречивые чувства. Они лишили меня способности говорить и действовать. Наконец, сбросив оцепенение, я вышел на улицу вслед за пиктом, которому не терпелось помахать мечом.

Солнце уже всходило, когда мы, асы, выступили к очерченным алым светом утесам. Следом за нами шли полки туземцев. Мы сбросили нарядные одежды и головные уборы, которые носили в городе. Восходящее солнце искрилось на рогатых шлемах, длинных поношенных кольчугах и обнаженных мечах. Мы шагали, позабыв о месяцах безделья и кутежей. Наши души трепетали от предвкушения схватки. Мы шли на битву, как на пир, на ходу стучали мечами о щиты, и пели гордую песнь о Ньерде, съевшем красное, дымящееся сердце Хеймдаля. Воины Хему в изумлении смотрели на нас, а люди, высыпавшие на стены города, ошеломленно качали головами и перешептывались.

Вот так и подошли мы к обрыву. Там увидели, что море, как и сказал Келка, черно от боевых каноэ с высокими носами, украшенными ухмыляющимися черепами. Десятка два лодок уже пристали к берегу, а другие покачивались на гребнях волн. Вражеские воины плясали на песке и кричали. Их вопли доносились до нас. Островитян приплыла уйма, самое малое тысячи три. Жители Хему побледнели, но старый Асгрим лишь рассмеялся, как не смеялся на моей памяти много лун. Годы спали с его плеч, как отброшенная мантия.

От подножия утесов вело наверх с полдюжины расселин, и именно по ним должны были наступать захватчики, так как ни один человек не смог бы забраться по отвесным скалам. Мы заняли позиции у верхних концов этих ущелий, а позади нас выстроились горожане. Они не намеревались бросаться в битву раньше нас, мы велели им оставаться в резерве на тот случай, если нам потребуется помощь.

Раскрашенные воины, распевая во все горло, хлынули вверх по ущельям, и мы наконец увидели их короля. Он возвышался над огромными воинами, от утреннего солнца его волосы занялись алым пламенем, а смех походил на порывы морского ветра. Он один из всей этой орды носил кольчугу и шлем, а большой меч в его руке сверкал, как серебряный.

Да, это был один из бродячих ванов, наших рыжих родичей из Нордхейма. Я ничего не знаю о его долгом пути в эти земли и не возьмусь пропеть его сагу, хотя она могла бы оказаться еще более удивительной и славной, чем песнь об Алуне или о нас.

Что за безумство, что за прихоть судьбы сделали его королем свирепых дикарей? Даже предположить не могу. Но когда ван увидел, кто ему противостоит, его яростные крики зазвучали с новой силой. Повинуясь им, раскрашенные воины хлынули вверх по ущельям, точно волны со стальными гребнями.

Мы натянули луки, и тучи стрел засвистели в расселинах. Передние ряды наступающих скосил наш гибельный дождь. Орда попятилась, а потом, сплотив ряды, опять ринулась вверх. Мы отбивали атаку за атакой, но снова и снова бросались дикари вперед в слепой ярости.

Островитяне не носили никаких доспехов, и наши длинные стрелы прошивали обтянутые кожей щиты, словно холстину. Сами они из луков били плохо. Когда удавалось подойти достаточно близко, они бросали копья. Так погибли некоторые из нас. Но мало кому из врагов удалось подступить к нам на бросок копья. Еще меньше дикарей прорвалось наверх. Помню, как один огромный воин выполз из ущелья, словно змей, с пузырящейся на губах алой пеной. Из его живота, шеи, груди, рук и ног торчали оперенные стрелы. Он был как бешеный пес, и его предсмертный укус оторвал подошву моей сандалии. Я растоптал ему голову, превратил ее в кровавое месиво.